Форум » Общий раздел » Черный Замок, ориджинал. Часть первая. » Ответить
Черный Замок, ориджинал. Часть первая.
Sandra_Hunte: Название: Черный замок. Ориджинал. Рейтинг: от G до PG-13. Примечание: автор не претендует на историческую точность и абсолютною историческую грамотность. Место выбрано условно, время – шестидесятые годы восемнадцатого столетья.
Ответов - 35, стр:
1 2 All
Sandra_Hunte: Часть первая - Пастушок. Восьмое октября тысяча семьсот двадцать четвертого года – примечательнейшая дата в истории города Эвиля. И хотя ее впоследствии не выбили на памятном камне, на главной площади, не занесли в учебники по краеведенью, знающие люди почитали ее куда более значимой, нежели дату проведения торжества по случаю богатейшего сбора урожая за весь период существования города в тридцать восьмом году, или же дату полного его разорению при пожаре в шестьдесят девятом. Знающие люди приравнивали ее к гораздо более памятной, и, признаться, поверхностной – первому ноября, того же года, когда, в знак демонстрации глубочайшего презрения к оному, было повешено у Западных Ворот уже мертвое тело бесчеловечного и жуткого убийцы… Нет, началось все несоизмеримо раньше, когда в те же ворота вошел пешим усталый и несколько, признаться, потрепанный путник, совсем недавно покинувший дилижанс, в котором трясся восемь часов подряд, от самого Дома. Путник, несмотря на отросшую щетину и позеленевшее от дорожной качки – что хуже и мучительнее всякой морской – лицо, с полным правом мог еще именоваться человеком молодым. Был он высок и худощав, последнее качество в нем особенно усилилось в последние два месяца, проведенные, из исключительно демократических убеждений, в одиночестве, без помощи отставленного на время верного слуги Оноре. Несмотря, однако, на свои демократические убеждения, а так же на принципиальное стремление быть гражданином мира, человек, вошедший в Эвиль в девятом часу утра через Западные ворота, был французом каждой частичкой своего естества в момент своего рождения, в искристую пору раннего детства, когда живы были еще оба его родителя, в годы первой юности, когда умерла трагическим образом его матушка, и остался путник единственной надеждой семейства, в ранней молодости, когда отправился на суд божий и батюшка, коего хватил удар за игрой в карты, оставив отпрыску немалое состояние и твердую почву, верный путь к блаженному ничего не деланию, дав возможность испытать радости познания и прелести интеллектуального разврата, тогда как сам принужден был довольствоваться исключительно развратом физическим. Оставался Люсьен Де Ферми типичным французом как во внешнем, так и во внутреннем облике, и на тот момент, когда забросил учебу в Сорбонне, оборвал неожиданно все прежние знакомства и решил целиком и полностью посветить себя благородному делу литераторства, выбрав себе стезю собирателя историй и приданий, а проще – сказок, и отправившись в долгое странствие по отдаленным провинциям. Представитель достаточно знатного и древнего рода, чтобы быть уважаемым в дворянском обществе, достаточно богатый, или, по меньшей мере, обеспеченный, чтобы не бояться разорения, достаточно привлекательный, чтобы иметь некоторый успех у особ дамского пола, достаточно наделенный разумом, чтобы считаться умным человеком и весьма сносным собеседником, обаятельный в достаточной мере, чтобы производить скорее приятное впечатление, словом, в достаточной мере человек, чтобы с радостью быть принятым великосветским обществом. Так, Люсьен с упоением шел по пустым улицам, казалось, спящего города – далеко от рынка и толкотни главной площади и улицы Ларже, по присохшей грязи, ощущая Эвиль совершенно по-иному, нежели ссыльные или пристарелые дворяне, вернувшиеся в родную землю. По крайней мере, так представлялся провинциальный город парижскому щеголю, не ведавшему еще о Дикой Охоте. Шевалье Де Ферми предвкушал уже, как привезенные тетради сами собой, без напряжения таланта и ума, заполняются черными наклонными закорючками, и зашел как-то невзначай в таверну – туда, где, собственно, и положено обитать фольклорным рассказам, или байкам, как их вульгарно именовали недавние друзья. Усевшись за чистый, накрытый опрятной простой грубой белой скатертью стол, Люсьен огляделся в поисках плодотворного собеседника, однако в зале с низким выбеленным шершавым потолком не нашел он даже самого хозяина. Из-за стены слышались женские голоса. - Ой, не желаю и думать о том, что вечером будет! Господин граф вчера… а, к попу лютеранскому! Не знаю даже, как откроюсь… - Жаловалась женщина с несколько охрипшим, довольно низким голосом, в котором чувствовались и возраст, и разнообразнейший опыт. - Так и не открывала бы! А то жадность грызет? – Бойко огрызалась другая, с голосом более резким и звонким. – И этот еще… аристократ потомственный… - Процедила мстительно она, и раздался глухой стук, деревянной кружки и деревянный стол. Или деревянную голову. - А ну руки прочь, мерзавка! – Приказал совсем юный, срывающийся, не от гнева, а от излишнего всегдашнего волнения голос. – Возвращался бы ты домой, Анри. Опохмелился бы, выспался… - Предложил он участливо, с покровительственной ноткой. - Дедушка меня наследства лишить обещался, если еще раз не в себе под утро ворочусь… - сокрушенно откликнулся молодой человек, больной с похмелья. - А кто тебя… - Задохнулся первый, не то от возмущения, не то от безысходности. – Какой черт тебя понес с Ним пить? Последнее в мире дело… - Добавил он чуть тише, чуть более спокойно. – Даже не знаю, как теперь поступать с тобой… - По счету бы заплатили, к началу, вот что… - С готовностью отозвалась молодая женщина. - Господину Жану отошлешь. – Огрызнулся в ответ наиболее ответственный и разумный из двух угодивших в неприятности юношей. - Господину Жану оно как-то… как-то оно… - засомневалась, стушевалась бойкая трактирщица, и добавила решительно, - нет. - А! – Фыркнул юноша и отмахнулся. – Найти бы надо кого-нибудь, чтобы за тебя поручился. Кого угодно – попорядочнее, или попроще. Сознаешься, что пил. Лишь бы не с ним – дедушка его не выносит. – Из этой последней фразы наблюдательный путешественник вынес заключение, что эти молодые люди, должно быть, братья, и старший принимает на себя ответственность и вину за поступок младшего. Люсьен даже позавидовал им слегка: у него самого не было ни братьев, ни сестер, ни какого бы то ни было покровителя, который принимал бы бескорыстно его сторону и изредка – принимал бы весомые решения за юного друга. Свобода стоит дорогого, в том случае, если следует за освобождением от довлеющего ига… В своем роде, Люсьен Де Ферми родился свободным. Он поднялся из-за стола и направился во вторую залу. - Прошу прощения, господа. – Окликнул он незадачливых братьев. – Я в вашем городе проездом, не причисляю себя, увы, ни к приличным людям, ни к простым, но смею предложить вам свою помощь. – Да, так себе он их и представлял. Высохшая, прямая, как доска, печальная, кажется, от природы старуха. Цветущая, полноватая, но в общем недурная особа в переднике: по всей видимости, все-таки не трактирщица, а кухарка… И они двое, младший за столом, подпирающий ноющую голову обеими руками, и старший, рядом, опирающийся на спинку стул. Двое светловолосых… нет, просто светлых молодых людей. Светлым в них было все: от прямых, забранных у старшего, и взлохмаченных, разметавшихся, укрывающих лицо у младшего, волос, до лучащейся белизной кожи и белых рубашек. Камзолов на них не было. Штаны, рубашки и босые ноги. У старшего из братьев, правда, на левую ногу уже натянут был чулок, а шейный платок болтался завязанный наполовину, в свободном, не затянутом, неряшливом узле. Вообще, одеты оба были крайне беспорядочно: старший, видимо, потому, что попытался придать уже своему виду относительную благопристойность и натянул только частично более мелкие предметы гардероба, младший – потому что подобных попыток не предпринимал вовсе. Иными словами, у первого, должно быть, было более интересное занятие, и он не успел еще толком одеться, тогда как второй и не раздевался полностью. Лица их не показались собирателю историй особенно примечательными: они были миловидны ровно настолько, насколько позволяет юность, а черты их были столь правильны, чтобы сразу же позабыться. На его голос они повернулись разом, и молодой человек за столом приглушенно застонал: не следовало ему шевелить головой. - Мы были бы премного благодарны Вам, мсье. – Ответил, кивнув ему в знак приветствия, старший из братьев. – Я – маркиз Мишель Де Шавиньи, это – мой брат, Анри. Позвольте узнать Ваше имя? – Голос маркиза прозвучал несколько настороженно. Он вообще выражал собой воплощенное беспокойство и озабоченность, казалось даже, что получает он от нее некое противоестественное удовольствие. - Шевалье Люсьен Де Фебре. – Люсьен никогда не страдал от отсутствия заметного титула, но счел за благо об этом обстоятельстве предупредить. Молодой маркиз поклонился вновь, более церемонно, с большим почтением, большим хладнокровием. - Позвольте еще раз, заранее, выразить Вам нашу искреннюю признательность. В последующие несколько часов молодой путешественник узнал о братьях Де Шавиньи все, что в принципе можно было о них узнать. Их отец погиб на охоте – его задрал кабан. «Не беритесь за ношу, которая скорее подымет Вас, чем Вы ее». Мать умерла вслед за ним, не то, чтобы от особого горя, но горячка в здешних сырых болотистых краях была делом обычным, и обычай этот распространился и на Луизу Августу Де Шавиньи. С ранних лет «сирот» воспитывал старый маркиз, дед с материнской стороны. Едва ли юношам «на страшном суде пришлось бы пожалеть о своей земной участи». Мишель самовольно присвоил себе звание умнейшего, Анри счел это его решение за благо и окончательно уже позабыл самовольно заботится хотя бы о себе самом. «Глаз да глаз», вздыхал старший брат. Они пригласили Люсьена к себе в поместье, он добросовестно врал в глаза седому старику, с грустными серыми глазами, саркастичным, но примирительным худым скуластым лицом, в котором сразу улавливалась доброта, непередаваемая доброта, мудрость и великодушие, и, может быть, некоторая обреченность, скрытая в крупных морщинах и складках. И позавидовал снова: тому, что у него не было и дедушки. Тот несколько раз скептически, равнодушно покивал в ответ на его извинения, Анри отправили отсыпаться, а Люсьена старый маркиз – «Маркиз Настоящий», как позже отозвался о нем разумный Мишель, - пригласил на запоздавший завтрак. А после на партию в шахматы. Партия растянулась на два часа, а когда она завершилась, традиционно в пользу гостя, собиратель историй предложил противнику реванш. Потом Люсьен остался на обед. А после обеда собрался было отговориться тем, что пора бы в трактир, занять комнату, да и не вполне удобно злоупотреблять гостеприимством, и оба маркиза принялись горячо его отговаривать: «О чем Вы говорите, Боже правый, шевалье? Если уж Вы решили задержаться в городе, и более знакомых не имеете, то мы попросту обязаны предложить Вам остаться у нас. Или, если по каким-то соображениям Вам это не приятно, устроить где-нибудь… в пристойном месте… в «Мельницу» мы Вас просто не отпустим!». Люсьен уверил радушных хозяев в том, что ему вовсе не неудобно, и остался в поместье до вечера. Все это время находился он в обществе своего нового приятеля, и составил о нем более полное впечатление. Впечатление это, к сожалению для самого Люсьена, было гораздо менее благоприятным, чем о Маркизе Настоящем. Мишель был, бесспорно, необыкновенно учтив и тактичен, однако серьезен до неприличия. Впрочем, лучше бы и он оставался серьезным, потому что в чувстве юмора и слова природа ему, очевидно, отказала подчистую. Обнаружилась так же нехватка в советчиках – у советчика – которые указали бы ему на этот недочет, потому острить пытался молодой маркиз слишком часто и всегда неудачно. Взамен, в утешение после двух этих упущений следовал неординарный, редчайший дар надоедать всякому, ближнему и дальнему, в кратчайшие сроки. Мишель увлекался математикой и зоологией, о чем не преминул гостю сообщить – пространно, восторженно и бессвязно. Он принимал самое горячее участие в судьбе всякого, кто попадался ненароком ему под руку, и нес это участие, как крест христов, на муку как себе, так и объекту его назойливой заботы. В целом производил новый знакомый впечатление человека хорошего, но хорошего настолько, что иметь с ним дело следовало как можно реже – даже благодарность за радушный прием и долгожданную мягкую и теплую постель рядом с ним обращалась в невыносимое чувство вины и сознание омерзительного собственного несовершенства. Так или иначе, молодой путешественник против воли возликовал, когда в восьмом часу Мишель куда-то засобирался и, улыбнувшись застенчиво, объявил: - Должно быть, мы несказанно Вас утомили, шевалье. Предлагаю Вам наилучший способ развеяться. Вы, кажется, хотели посмотреть здешние «портреты»… И пусть Вас не пугает наименование: «Губернаторский прием», от скуки мы уж точно не умрем. Дом господина губернатора один только во всем городе именовался просто Домом, ибо его не лишенный тщеславия хозяин предполагал, что место это будет известно всякому, а скромное название его писаться будет не иначе как с большой буквы. Сам губернатор провинциального городка, Антуан Де Рест, человек почтенный, по чину глупый, по чину простоватый, из купеческих детей, вовремя обзаведшихся титулом, жил себе скромно, незаметно, ни чем себя не обнаруживая, давал один только обязательный рождественский бал, и то как-то нехотя, через силу, а в течение всего года едва ли и в обществе показывался. Уважали его так же тихо, так же в меру, вдоволь, не хвалили, но и не ругали, вообще не являлся господин губернатор объектом общих размышлений, а потом как-то так получилось неосторожно – и господин Де Рест женился. Сочетался законным браком со вконец запутавшейся в долгах после смерти батюшки баронессой Де Сен-Мартен. Сочетался он законным браком, не взяв не приданого, ни связей, ни положения. Увез ее из ее деревеньки к себе, полон возвышенных чувств, и как-то сразу заговорили о Роковой Даме, о госпоже Де Рест, и Дом его стал первым, и писаться стал с заглавной буквы, и Маскарадный месяц, ею выдуманный, и особый праздничный календарь обратились сами собой в Вековую Традицию… и по всякому из этих календарных дней собиралась у купеческого сына Антуана местная высокородная знать, от постаревших еще при прошлом Людовике графов и герцогов, до молодых господ и юных прелестниц. Люсьен попал на самое начало Маскарадного месяца, и день, по словам Мишеля, выпал какой-то особенный, таким образом путешественник в один вечер имел возможность лицезреть всех, кого стоило бы, и сойтись со всяким, с кем следовало. Из бурного Парижского прошлого шевалье, по собственному мнению, вынес одно значимое преимущество, одни незаменимый навык, а именно способность во внешнем великолепии, разнообразии и пестроте – а пестрота на приеме была несказанная, мир полыхнул алым, и догорел черным, - сосредоточить взгляд и силы на предмете действительно стоящем, причем сразу, без долгих выяснений и муторных проб… она сидела – что за вздор – за карточным столом, в прочем, и окружали ее только девушки. «Должно быть, какая-то особая игра…», в замешательстве отметил Люсьен. Винно-красное платье на ней единственной казалось Настоящего, живого цвета, рыжие волосы забраны вверх, и искристые, обжигающие, огненные пряди, опущенные по бокам… в изгибе ее стройного тела, в повороте ее головки, в мелких округлых локонах, не вошедших в прическу, спадавших на шею, в небрежно согнутой пухлой ручке… что-то было непоправимо грациозное, утонченное… неповторимое… - Кто эта девушка, маркиз? – Обратился он к своему спутнику. - Изабель Де Вий. – Деланно равнодушно, но необычайно поспешно и сухо отрезал маркиз. Изабель собирателю историй представили еще у входа в залу: насколько он уяснил ее положение, девушка была не богата, но красива, красота ее не имела, однако, никаких особых магических притягательных свойств, а потому ее дядюшка, содомит, обличавший себя с первого взгляда и по всем известным признакам, скорейшим образом стремился сбыть ее замуж… - Я имел ввиду ту, рыженькую, рядом с ней… - Я знаю, о ком Вы спрашивали, шевалье, и мой Вам совет: не ввязывайтесь в это дело, а если так уж непременно хотите, задайте этот вопрос кому-нибудь другому. – Люсьен опешил от подобной наглости. - Мне казалось, Вы нуждаетесь в опеке, маркиз, а не я… - Начал было, постепенно расходясь, собиратель историй, когда его бесцеремонно оборвали. - Мишель! – Раздался властный, звучный, насмешливый, казалось, осязаемо голос у них за спинами. От стены отделилась тень и к ним приблизился хромой на правую ногу бес. Бес. Это было первое и главное слово, пришедшее в голову молодого путешественника, когда он встретился впервые с графом Де Нуар. – Не ломайтесь. Представьте Вашему новому приятелю мою сестру. – Маркиз уставился в пол и медленно, пересиливая себя, мотнул головой. - Нет? – Переспросил граф, его тонкая бровь, темнее рыжеватых локонов, чуть надломилась в изгибе. – Откуда в тебе столько предусмотрительности… не полагаешь ли ты, что она очарует твоего друга, и сам ты останешься в извечном своем предсказуемом одиночестве? – Маркиз побледнел, как-то разом, целиком, кровь отхлынула от его ровного лица, и он сделал над собой видимое усилие, чтобы смолчать: исключительно странно для человека его склада, по всякому поводу и не касающемуся до него имеющего особое, ценное, неминуемо высказываемое мнение. Сам граф – а точнее, пока еще неизвестная персона, потому что он так и не соизволил ни представиться, ни осведомиться об имени Люсьена - тот, кажется, не интересовал его сам по себе вовсе, - был вполне удовлетворен и более на старом знакомом не останавливался. – Мари! – Окликнул он девушку за карточным столиком, по-хозяйски, бесцеремонно. Она нехотя обернулась, обвела троицу раздраженно-тревожным взглядом, поднялась решительно и поспешила к ним. – Позволь тебе представить новую пассию нашего Мишеля, - начал этот персонаж заблаговременно, не дав Мари приблизиться на то расстояние, с которого она решилась бы заговорить: а на лице ее, округлом и как-то неожиданно погрубевшем, читалось, что многое, ох, многое, должно было слететь в скорейшем времени с ее поджатых разбавлено-красных губ, - это… ну, кто бы он ни был, окружи его всемерным вниманием и благосклонностью. – Граф ухмыльнулся своей самой довольной, самой развязной, самой безобразной и эпатажной ухмылкой: мало того, что была она беспардонно, нахально широкой, ее обладатель к тому же имел еще и обыкновение, улыбаясь, проводить кончиком языка по внутренней кромке нижней губы, отчего та совсем уж нагло выступала вперед и придавала лицу его откровенно вызывающий вид. Мария все-таки приблизилась к ним, уже гораздо более настороженно, прощупывая перед собой носком туфельки при каждом шаге, как будто боялась, что паркетный пол возьмет и превратится вдруг в вязкую топь. – Знала бы ты, сестричка, на какие подвиги он шел ради тебя! – Добавил брат, отметив брезгливо-осуждающее выражение на лице ее. Ее лицо. Ее имя. Злость не красит девушку, а злость, почти неконтролируемая, бешеная, разрушительная, присущая Марии Де Нуар, доводившая ее до самозабвения, искажающая, обостряющая и очерствляющая все черты ее, способна была испортить любую, даже самую прекрасную представительницу мнимо слабого пола. Мари же, между тем, особенной красотой не блистала – она была хороша, как хороша всякая юная девушка в лучшие, первые годы своего цветения, чуть полновата, полна притягательных для непредвзятого взгляда всевозможных округлых выпуклостей и форм, бела, статна, и ярка, как вылетевшая из камина, еще не успевшая затлеть искра. И, увидев ее в не самом привлекательном свете, в не самое лучшее время, при явно неблагоприятных обстоятельствах, Люсьен Де Ферми нашел эту девушку выше всяких похвал и соображений. Собственно, она и послужила нечаянно причиной его дальнейшего сближения с Бесом… - Что может сделать для меня незнакомец такого, чего не сделал уже известный мне рыцарь? – Выговорила она наконец, тщательно подбирая слова, переведя с трудом тяжелый, неумолимый взгляд на виновника ее неудобного, едва ли не конфузного, двусмысленного положения. - О, он пошел на великое дело. Ты не представляешь, скольких сил стоит пробить стену маркизова занудства. - Позвольте мне назваться, и на одного известного рыцаря у Вас станет больше. – Собиратель историй позволил себе легкую улыбку, уголками губ. - Извольте. – Трудно было определить ее настроение: она была обеспокоена, и насторожена, и напряжена, и сказанное ею торопливое быстрое слово словно против воли вырвалось из целой фразы и прозвучало только потому, что ход она пока что сочла нужным пропустить… - Шевалье Люсьен Де Ферми, к Вашим услугам, мадмуазель. - Мария Агнесса Де Нуар. - Он поклонился, она ответила, казалось, ему удалось выпутаться, выкарабкаться из топи, в которой он увяз уже по колено, когда рядом прозвучал этот сладкий, вкрадчивый голос, с хрипотцой, с издевкой, такой же, по всей видимости, неизменной и неразлучной с ним, как сам природный тембр. - Осторожнее, сестренка, разочарование на твоем лице почти заметно, а ведь шевалье уже успел прочесть на нем нетерпение, говорящее о том, что ты все еще мадмуазель. – Сгладившаяся было яростная ненависть на белом лице сковала его с новой силой, девушка взмахнула рукой, пытаясь ударить наглеца по щеке, но тот мгновенно отступил в сторону и улыбнулся ей совсем уже иной улыбкой: задорной и светлой улыбкой мальчишки, с легкой примесью невесомой, нераспознаваемой на вкус горечи и опыта вовсе уже не мальчишеского и не юношеского. Мария звонко, от души расхохоталась. От души. Или просто решила отделаться меньшим злом и обратить дело в шутку, молодой путешественник не взялся бы определить: и к концу этой игры он так и не научился безошибочно распознавать искусную ложь, которой славились оба в семействе Де Нуар. Заиграла мазурка, Мари устремила на кавалера все еще лучащийся весельем взгляд. Вся она осветилась в эту минуту тайным светом, с совершенно иной стороны, и теперь уже Люсьен справедливо мог бы назвать ее прекрасной. - Шевалье! Мой новый рыцарь. Совершите подвиг во имя своей дамы: пригласите меня на танец, у меня нет ни сил, ни охоты отплясывать с кем-нибудь из сегодняшних гостей. Мои обожатели никак не могут поделить меня, а потому решили общими усилиями уложить меня в могилу и, для начала, взялись отдавить мне ноги, дабы я не смогла уж убежать. – Тон ее сильно напоминал тон ее брата, который молодому человеку еще только предстояло испробовать на себе. А, может быть, сам Жоан Де Нуар не многим отличался от холодно, расчетливо благосклонной светской кокетки. - Это не подвиг, а величайшая за подвиг награда. – Отступившись окончательно от тонкостей словесной игры и манерного обмена приторными комплиментами, полунамеками, произнес шевалье Де Ферми, глядя на Свою Даму подкупающе честно, серьезно, прямо: «Я не глупее Вас. И я не хочу с Вами играть. Я говорю, что думаю, и не потому что не способен подумать над тем, что говорю. И, да, танцевать с Вами для меня – величайшая награда. Вы это знали, и Вы были правы». Он протянул руку – теплые кукольные пальчики скользнули ему в ладонь. Оба они знали, что взгляды большинства, если не всех танцующих обращены к ним сейчас: с любопытством, с одобрением, с завистью, с порицанием, даже негодованием, с насмешкой, с восхищением следили за парой глаза присутствующих. В целом, предсказуемый, типичный для всякого общества набор эмоций. И только двое в зале смотрели на них с совершенно неожиданным выражением: маркиз – с печальной обреченностью, а молодой граф – с холодным вниманием и некоторым самодовольством, молчаливым согласием игрока, разыгравшего свою комбинацию и следящего за действиями противника. А, может быть, комбинация его, так удачно идущая, не была еще завершена? Неожиданно для себя самого, молодой путешественник оказался в облицованной камнем просторной зале, сквозной, со сводчатым потолком. Две лестницы, по шесть ступенек, вели в нее с обоих сторон, впереди, а там, где стоял собиратель историй и откуда он явился… обернуться он не мог. Он видел себя со стороны. Осторожно, как можно тише, чтоб шаги не отдавались в пустой зале, он шел вперед. Нет, комната уже не была пуста. Там, впереди, почти по центру, стояла кукла. Женщина, в белом платье, с распущенными по плечам коричневыми волосами, простирающая к миру руки – сама мадонна. Кукла в полный рост, с восковым лицом. А вот и вторая рядом. Курчавый шут, без колпака, в одежде века пятнадцатого, но с тем лукаво-кривым, испытующем, чуть угодливым выражением на крупном, резком лице, чуть даже горбатый, чуть боком… а перед ними шахматная доска. На ней расставлены фигуры. Рыцари? Он протянул руку, но невидимый противник сделал первый ход. Фигуры появлялись и исчезали, сновали по доске, и он видел, что это не рыцари, а дамы и кавалеры, это… - Это бал! – Успел он воскликнуть, в радостном, благостном изумлении, и только успел он это произнести, как его фигура пропала, все почернело, стемнело, завертелось по кругу, и зала наполнилась шумной, говорливой толпой. Не такой, правда, пестрой, как на губернаторском приеме, нет, а черной, точно воронье – черной с вороньим блеском золота и серебра. Вот мимо прошелестела высокая женщина, с убором из перьев и в темной маске, с золотою каймой. Вот стремительно отступила она в сторону, зашуршали юбки, кто-то взял ее под руку, кто-то, на чьем черном камзоле белые пряди светились странно узнаваемо, знакомо… маркиз? Они смеялись… - Значит, теперь я могу взять Вас за руку, милейшая? - Я допущу, что Вы этого достойны. – Они щебетали весело, но щебетание сменилось плавно злым и едким сарказмом. - Сколько титулов пришлось скупить для этого Вашему супругу… - Ну разумеется, все эти годы я помышляла только о Вас, маркиз. Его все еще не было в этом месте, он смотрел сверху, но показалось, что кто-то толкнул его, пронесся сквозняк, он развернулся и наткнулся на мужчину в черном, нетерпеливо прикусывавшего припухшую губу, мявшего перчатку. Мужчина обернулся резко, на лице его не было маски, но путешественник его не узнавал. По лестнице стекали новым потоком люди, темная фигура замерла в проходе, отстранилась, пропала, и он увидел девушку. Ее платье – не маскарадное, траурное. Ее ровное, укрытое тенью, розоватое, восковое лицо что-то смутно напоминало ему. Рыжевато-русые кудри нежно обрамляли это грустное, несчастное, потаенно-испуганное лицо. Неуверенно она сделала шаг, другой, мужчина, давно ее ожидавший, быстро, резко, вырывавшись из плоскости шахматной бальной доски, приблизился к ней. - Для меня это прозвучит странно, но ты вполне сносно выглядишь. – Сухо бросил этот человек, в его глазах загорелось… что-то… страстное, черно-золоченое, жадное, неугасаемое, неутолимое… и цепкие, сильные, холодные, серые пальцы бесцеремонно сжали ее подбородок, вмялись в низ пухлой щеки, она покорно обернула лицо к нему, но на него не смотрела, не смела отвести взгляд – и не смела поднять. – Я тоже, кажется, достаточно прилизан. - Бедняжка вот-вот заплачет, она дрожит, она не хочет, а он жесток без меры, потому что жестокость – это достаточно твердое, стойкое чувство, чтоб за него держаться и удержаться. Они двое на этом балу – нездешние, неуместные, неправильные, но их здесь ждут, черные фигуры скользят вокруг них, плотоядные, вожделеющие, готовые… и голос, настырный и тупо-упорный, над самым ухом: «Ты знаешь их! Ты знаешь! Вот они! Взгляни!». Но он не узнает. Нет, ничего подобного, ерунда, совершеннейшая ерунда! Нет! Он их не знает! Он не встречал никогда ни этого мужчину, ни эту девушку!... И снова темнеет. И снова сквозняк. Холодно. Видение отрезано неровно ржавыми ножницами – дальше не заглянуть… дальше ничего. Ничего. Никогда. Здесь – обрыв… и эту девушку он прежде никогда не встречал… Утром Люсьен проснулся с больной головой. Мозг его превратился в раскаленную солнцем каменную плиту, сухую, дрожащую от жара и издающую чуть слышный, зловещий, предостерегающий свист. На ней можно было жарить яичницу и подрумянивать хлеб – но не было ни бурного кипения, ни огненных всполохов, только угрожающий свист и слабая дрожь, долженствующие прерваться взрывом. Шевалье лежал в постели, одетый, накрытый покрывалом до пояса, откинув в сторону левую руку и пригнув к груди правую, отвернув больную голову на бок, не пытаясь подняться, не пытаясь сменить положение – ему казалось, что второй такой же неподъемной плитой придавили его сверху и шевельнуться в тяжелом душном потно-жарком воздухе так же трудно, как в одиночку голыми руками поднять Парижский Нотр Дам. Солнце щекотало белые занавески и упорным, прямым потоком лилось в комнату – но вокруг было темно. Веки приоткрывались едва ли наполовину. Он уронил руку – от груди на простыню – и наваждение пропало, плита рассыпалась. Осталось тяжкое похмелье, отвратительное чувство незаконченности и смутное воспоминание о вчерашнем упущении, потребность оправдываться, объясняться, сызнова наводить переправу… Позвонил в колокольчик. Бойкая, расторопная девчонка с тазом влетела в комнату подозрительно прытко – не иначе, как ждала у двери, когда же господин гость изволит проснуться. Всполоснул лицо. Стало легче. Наружу, как из расколовшейся скорлупы, лениво потекли воспоминания. Вот он танцует с юной рыжей колдуньей… она смеется… «Шевалье, помедленней! Я совсем отвыкла… я не успеваю!»… вот является поднос… серебряный, начищенный, блестящий в снисходительном пламени свечей поднос… на подносе карты… и чья-то нахальная рука влезла к нему в карман… сладкий голос над ухом: «Невинный пастушок». Он сунул руку проверить и нашел картонный прямоугольник, странную, замысловатую, гадальную карту: на зеленом лугу, под угольно черным небом, и вправду стоял в растерянности молодой пастушок, к ногам его жалась собака… они отходят к стене… Мари, уже не искренни, не живо, а лживо, натянуто улыбаясь, пытается отдышаться… маркиз демонстрирует свой жребий: карта со свиньей в жабо… «Не суйся в дела житейские, вот мой удел». Люсьен слышит несколько опечаленный голос молодого графа: «У меня карта, кажется, всегда одна…». Белая хрупкая кисть, с перерезанного запястья по капле кровь падает в наполовину полный бокал. Поэтичная картинка. Граф пьет. Маркиз пьет. Люсьен пьет. Мари глядит раздраже ...
Sandra_Hunte: ... нно на картонный прямоугольник и швыряет его об пол. «Чтоб его к черту!..» кричит девушка, и брат поспешно уводит ее… она пропала… а дальше был спирт. Было вино. Сперва хорошее, потом дрянное. Был грап. Из фляжки. Потом был коньяк… а потом он полоскал рот водой из таза и в толк взять не мог, как угораздило его столько вылакать. За завтраком старый маркиз посматривал на гостя чрезмерно внимательно, словно ждал чего-то: в просторной лакированной, но все же странно-тусклой столовой они были втроем – младший из братьев вновь выбился из общего ритма и пропал куда-то с раннего утра. Собственно, полуденная трапеза походила на нечто среднее между плотным, поздним завтраком и скромным обедом: между тем Люсьен не сомневался, что для Маркиза- походила на нечто среднее между плотным, поздним завтраком и скромным обедом: между тем Люсьен не сомневался, что для Маркиза-настоящего она представляла собой именно обед, однако старик надеялся обстоятельно побеседовать с молодым поколением, а лучшем временем и сопровождением для разговора этот мудрец признавал трапезу. - Полагаю, вы необычайно весело провели вчерашний вечер. – Осведомился он наконец, как бы между делом, оставляя тарелку с жареной лососиной и промакивая губы салфеткой. - Д-да… - неуверенно, чуть пристыжено выговорил его внук, не поднимая глаз от стола. - Как здоровье госпожи Де Рест? - Более чем превосходно. Она просто цветет... - Они там были? – Оборвал юношу маркиз, чуть жестче, чуть холоднее, чем ожидал собиратель историй. Мишель вздрогнул. – Впрочем, нечего и спрашивать. Когда графиня умерла, они и в трауре не пропустили начала карнавала… - Маркизик молчал. Смотрел перед собой и молчал. Шевалье было его даже чуть-чуть жалко, нет хуже муки, чем стыдиться своих привязанностей, прятаться, извиняться, заискивать, примирять, потому лишь, что слишком уважаешь тех, кто стыдит, чтобы возразить, и слишком любишь тех, за кого стыдят, чтобы отступиться. Но избранная главой семейства тема позволяла побольше разузнать о Мари, и тут товарищем следовало пренебречь. – Сегодня я направляюсь к господину графу. И мне не хотелось бы, чтобы ты сопровождал меня. – С обязательной частью старик закончил и счел необходимым сгладить обстановку. - Вам, молодые люди, незачем скучать на этих беседах… оглядели бы окрестности, съездили на охоту… - Он лениво зевнул. В этот день расположение Люсьена к Маркизу-Настоящему ощутимо пошатнулось. Не было худшего в мире дела, нежели осматривать окрестности в сопровождении Мишеля, просто не было, никогда, ни в одной земле, ни при одной цивилизации. Если днем раньше молодой маркиз показался путешественнику несколько занудным, ныне Люсьен уяснил, что на этом поприще Мишелю нет равных. Наконец, он улучил момент – Де Шавиньи как раз окончил пространную цитату из Руссо и пытался отдышаться, - и спросил нового приятеля о предмете более насущном. - Отчего же Вы, маркиз, так упорно не желали знакомить меня с мадмуазель виконтессой? Девушка эта производит поистине потрясающее впечатление, во всех отношениях. - Во-первых, - начал Мишель задумчиво, явно озадаченный поставленным вопросом, - мне не хотелось бы, чтобы дело кончилось дуэлью… за честь дамы… и дыркой в Вашей черепной коробки. Не обижайтесь, шевалье, но Вы производите впечатление человека… способного на многое, - он крайне тщательно подбирал слова, - с другой стороны… Вы, бесспорно, хороши, как кавалер, но вряд ли так же хороши, как стрелок. - Неужели Вы вызвали бы меня на дуэль? – Рассмеялся Люсьен. – Допускаю только один вариант. Вы влюблены в нее. - Нет, - маркиз грустно покачал головой, - отнюдь нет. Если бы я был влюблен в нее, - он как-то по-особенному выделил последнее местоимение, - я бы на ней женился. Увез бы к себе. Делал бы в год по ребенку… хотя, - он оторвался от размышлений, - да, наверное, в свое время мне и казалось, что все будет именно так. Да, Вы правы. – Он замолчал, глядя в задумчивости перед собой, и, казалось, позабыв о существовании собеседника. - Мне хотелось бы снова ее увидеть. – Решился наконец нарушить тишину Люсьен. - Нет ничего проще, мой дорогой друг.
нафаня: Прочтя сие произведение с удивлением, восхищением, истинным интересом и даже где-то узнаванием невероятного стиля старинных мэтров классической то ли английской, то ли французской литературы, однако, тем не менее пришел в изумление, обалдение и даже некоторую грусть от тут и сям встречающихся странных эпитетов, сравнений, аналогий. Оставляя без упоминания несущественные грамматические недочеты, а также прелести типа «теплых кукольных пальчиков», «вороньего блеска золота и серебра», «потаенно-испуганного лица», не могу удержаться, сдержаться и остановиться, чтобы не спросить о смысле некоторых мест, как то: - «содомит, обличавший себя с первого взгляда и по всем известным признакам, скорейшим образом стремилась сбыть ее замуж…» какие же это признаки, расскажите подробней, пожалуйста, чтоб я тоже сразу узнавал; - «не смела отвести взгляд – и не смела поднять» очень сложная игра глазами, трудно себе представить; - «Мозг его превратился в раскаленную солнцем каменную плиту, сухую, дрожащую от жара и издающую чуть слышный, зловещий, предостерегающий свист» жуткое зрелище, и это в круглой-то голове такое творится… - «как в одиночку голыми руками поднять Парижский Нотр Дам» а сколько надо человек? И помогут ли здесь какие-нибудь перчатки? Особое спасибо за эту фразу: "Шевалье Де Ферми предвкушал уже, как привезенные тетради сами собой, без напряжения таланта и ума, заполняются черными наклонными закорючками". Это моя голубая мечта... Очень-очень, сильно-сильно жду продолжения. Страшно заинтригован идеей. Хочу красочной картины окончательного и бесповоротного развращения городка Эвиль демонической парочкой Нуаров.
Sandra_Hunte: нафаня пишет: - «не смела отвести взгляд – и не смела поднять» Девушка смущена, растерянна, испуганна, она не отворачивается и не отводит взгляда, чтобы не выказать эти чувства и чтобы ненароком не усугубить положение, с другой стороны, у нее не хватает смелости встретить взгляд брата - как раз потому, что девушка испугана, подавлена и забита сверх меры. То есть она стоит к нему лицом и вроде даже на него смотрит, не прерывает контакт, но не осмеливается посмотреть ему в глаза, ответить, продемонстрировать свое отношение к происходящему. нафаня пишет: «содомит, обличавший себя с первого взгляда и по всем известным признакам, скорейшим образом стремилась сбыть ее замуж…» какие же это признаки, расскажите подробней, пожалуйста, чтоб я тоже сразу узнавал; Во все времена существовал определенный характерный типаж - в карикатурном стиле, вроде нынешнего, например, Бори Моисеева. С растянутыми гласными (вроде: "Прооотивный") и сладкими взглядами в сторону юношей. нафаня пишет: а сколько надо человек? И помогут ли здесь какие-нибудь перчатки? Перчатки не помогут, но, возможно, помогло бы некое "орудие труда". Пара тысяч домкратов и подъемных устройств, например. нафаня пишет: жуткое зрелище, и это в круглой-то голове такое творится… Ну это все-таки метафора, я, при всем своем садистском богатом воображении, не предусматривала такой метаморфозы... нафаня пишет: вороньего блеска золота и серебра Вороны - птицы падкие на всякий блеск, без разбору, будь то бриллиант или стекляшка, золото или никель. Я имела в виду, употребляя словосочетание "вороний блеск", блеск драгоценностей и роскоши, обесцененный колличеством и неразборчивостью. нафаня пишет: теплых кукольных пальчиков А разве это не возможно? Вполне могут пальцы быть теплыми, а выглядеть едва ли не как фарфоровые. нафаня пишет: Очень-очень, сильно-сильно жду продолжения. Страшно заинтригован идеей. Премного благодарна. К несчастью, я, видимо, Вас разочарую. Выйдет почти с точностью наоборот... ПС: а Вам Мари тоже показалась демонической?
нафаня: Sandra_Hunte пишет: [Выйдет почти с точностью наоборот... ] Э, т.е. непробиваемый Эвиль ухайдокает бедного "беса" Нуара? Жаль... [Вам Мари тоже показалась демонической?] Скорее это сработало ожидание стереотипной ситуации - братец на сестрицу ловит жертв и она при этом тоже свой кусочек имеет. Но раз Вы пишете, что "девушка испугана, подавлена и забита сверх меры", наверное это не так. Хотя за карточным столом она не показалась такой уж забитой. Все равно жду продолжения. Очень интересная подача материала. Мне нравится.
Sandra_Hunte: И молодой маркиз поведал собирателю историй о том, что Люсьен и впрямь появился в как нельзя более удачное время – прошлой ночью положено было начало карнавальному месяцу, и грядущей должно было состояться пышное празднество по случаю дня рождения прелестной Мари Де Нуар, в графском замке. - Любопытно было бы узнать, сколько ей лет. Я колеблюсь между двадцатью и семнадцатью… - усмехнулся путешественник, и Мишель ответил, так же с улыбкой, но куда более меланхоличной. - Иногда мне мнится, они вечны. Мари не называет открыто своего возраста, хотя, кажется, могла бы и не опасаться… - Люсьен поморщился, ему отчего-то была неприятна постоянно подчеркиваемая Де Шавиньи связь между братом и сестрой. Уговорившись с маркизом встретиться вечером, на приеме у графа, он отъехал на безопасное расстояние, подождал, пока сам Мишель отбудет в противоположную сторону, и шагом пустил коня по направлению к Трем Холмам. Ему предстояло обдумать легкий, не слишком вычурный, но в достаточной мере оригинальный сонет, дабы преподнести его в подарок юной госпоже Де Нуар – увы, более подходящий к случаю и заслуживающий внимания Марии подарок он в здешних местах отыскать отчаялся. Должно быть, в прошлом это были скалы, но ветер и непогода сточили их вершины, сгладили края, и скалы пригнулись, покорные, покоренные. Осталась только память – неясные, смутные воспоминания, смутные страхи, тени, легенды о жутких зверях, обитавших в пещерах, о призраке с вершины холма Муше и оборотнях, собиравшихся в полнолунья в стаи на каменистых мертвых плато… там, в безлюдном, овеянном жутью месте молодому путешественнику повстречался необычайно занимательный персонаж. В грязи, в земле, со спутанными неприбранными рыжими космами, худощавая, жилистая, загорелая крестьянка, из отдаленной горской деревушки, в деревянных сабо и грубом шерстяном платье поверх серой нестиранной рубахи, она пересекала размашистым широким шагом заправского пехотинца плато Сен-Фернор, с величайшей тщательностью огибала валуны и кочки, вместо того, чтобы через них перепрыгивать, усердно, напряженно глядела под ноги, а к груди охранительным жестом прижимала сверток, из которого выглядывали бутоны странных красных – вызывающе, воинственно красных, с острыми треугольными лепестками – цветов. Таких цветов Люсьен ни разу в жизни не встречал в парижских лавках. - Откуда? – Окликнул собиратель историй деловитую ведьмочку. Она действительно была как нельзя более похожа на ведьму, не приукрашенную, однако, по законам сказки, а самую что ни на есть настоящую, живую, такую, какой и положено быть всякой ведьме – если только действительно ведьмам положено быть. Глядя на нее, Люсьен позабыл разом и про Мари, и про сонет, и про подарок: единственная мысль заботила его – как бы сговориться с крестьяночкой и сделать пару зарисовок. Такой экземпляр в столице, сам по себе, без сопроводительных текстов, изображенный самым скромным образом, даже и углем, получил бы баснословную популярность… - А будто господину ни едино дело! – Отозвался экземпляр зычным звучным голосом, задорным и бойким. Голос этот, не смотря на определенную благозвучность, был начисто лишен всякой женственности, игры ноток и чуть угадывающихся настроений, и с тем же успехом мог бы принадлежать и мальчишке одних с ней лет. - А если по пути? – Улыбнулся Люсьен, подъехав ближе. - Коль и в одну сторону, все пути разные. – Не мешкая ни секунды урезонила господина крестьянка. - И что же за сторона? – Не отставал собиратель историй. Девушка остановилась наконец, повернулась к навязавшемуся попутчику, подняла руку к глазам, козырьком, и посмотрела на всадника снизу вверх. Призадумалась, вздохнула тяжко, отмахнулась и возобновила путь. - Из Мальзие, что у подножья холма Буфло, в Черный замок иду. - Не слыхал о таком. - Усмехнулся Люсьен, ведьмочка скользнула по нему красноречивым язвительным взглядом, будто говоря: «А оно и не удивительно, что не слыхал», и ответила усмешкой куда более довольной. - А оно и ясно. У госпожи виконтессы праздник, молодой граф луи за цветы обещал. Я и отправилась… - Она вздернула носик, должно быть, крестьяночка была необычайно собой горда. - И не страшно одной? – Собиратель историй решил удвоить ее заслугу и поддержать в законном чувстве гордости. - Уж без провожатых-то спокойнее было… - проворчала девушка. - Залезай, прокачу до графского замка. – Предложил молодой путешественник, новая знакомая ему определенно нравилась. - Вишь ты! – Возмутилась она. – Цветы растрясу. Не полезу я. – Добавила девушка наставительно-укоризненно, к великому облегчению Люсьена, который было решил, что девушка заподозрила неладное на его счет и усмотрела в предложении помощи для себя оскорбление: в конце концов, она ведь действительно была всего-навсего крестьянской девушкой, и вряд ли, несмотря на всю свою независимость, смогла бы за себя постоять, а на плато они были совершенно одни… собиратель историй позабыл как-то, что оскорбления в словах представителей противоположного пола простолюдинки высматривают гораздо менее тщательно и охотно. – Они, как дите, тут забота нужна и ласка, а коли половина лепестков осыплется, куда ж они? – И ведьмачка еще бережнее прижала сверток к груди. Люсьен поднял обе руки, сдаваясь и признавая неопровержимость ее доводов, девушка энергично кивнула, лицо ее озарилось улыбкой, такой же ясной и простой, без задней мысли, без намеков, и обещаний, и недосказанности… - А что за цветы? Не разу таких не видел… - «А ты и про Черный замок ни разу не слыхал», всем своим видом говорила лукаво ухмыляющаяся чертовка. - Цветы это особые. – Разъяснила она охотно, говорила с расстановкой, важно, со знанием дела. – Кроме как в наших болотах больше нигде, мнится мне, не растут. Резать их можно час после полудня, не то завянут и к ночи не распустятся. Колдовскими считаются, на крови произрастают. – Это «произрастают» она выцепила не иначе как из лекций молодого маркиза, хваставшего своей просветительской деятельностью среди крестьян, и произносила его с необычайным удовольствием. - А уж мороки с ними… - пожаловалась девушка, завершая тем самым лекцию. - Я едва башмак не потопила, когда лазала сегодня… - А что, любит их госпожа виконтесса? – Поинтересовался путешественник, кажется, еще одна его проблема решалась сама собой. - А то! В прежние времена Господин Жан сам за ними на болота ходил, да вот теперь хром стал, ногу повредил, а в таком деле обе ноги потребны, да прыткие… братец в полку у него был, сам едва цел вышел, дело болесное… - Люсьен слышал уже один раз, в таверне, как кухарка называла молодого графа Де Нуара Господином Жаном, причем наименование «Господин» в сочетании с его именем приобретало какой-то особый смысл и звучало как особый, персональный титул. Парижанина поразила близость этого человека одновременно к самому низу, к крестьянам-горцам, и к салонным острословам, мастерство обращения – с губернаторшей, с герцогиней, и с встрепанной рыжей девчонкой в сабо, с которой сам Люсьен вот уже полчала никак не мог столковаться. - Послушай, милая… - начал молодой человек нерешительно, обдумывая преимущества и недочеты поступка, и, утвердившись в своем намерении, выпалил. – Продай мне их. - Это как: продать? – Девушка уперла бы руки в бока, если бы они не были заняты. - За три луи. – Уточнил с готовностью путешественник. Ведьмочка мотнула головой. – За шесть. – Она подняла на него глаза, губы ее шевельнулись, девушка огляделась, ища какого-нибудь знака, указания, и наконец вымолвила. - Я сабо утопила. Далеки кочки стали. В деревней нашей не нашлось дурня, Вашу Милость Полоумный провел. – Люсьен достал деньги из кошелька, чуть дрожащей рукой крестьянка протянула ему сверток и схватила монеты, едва ли не звериным, быстрым, жадным движением, точно боялась, что сейчас глупый и щедрый молодой господин передумает или обманет ее. – Я теперь домой побегу… - добавила она, прикусывая нижнюю губку, кивнула на прощание и понеслась к крутому спуску с холма. - Постой! – Крикнул ей вслед собиратель историй, но она не остановилась и не замедлила бег. – Как твое имя? - Мари Грасе. – Донеслось до него, а девушка уже скрылась из виду. К Черному Замку, как окрестила его Вторая Мари, было не пробиться из-за скопления экипажей, лакеи и слуги едва успевали за господами, двери не закрывались, впуская в себя, казалось, неистощимый людской поток, в коридорах и залах царила бестолковая толчея, и хотя по размерам «резиденция» господ Де Нуаров по меньшей мере вдвое превосходила губернаторский дворец, печальный, скорбный, вымотанный старый замок, казалось, давился, не в силах принять, заглотить и переварить все это ненужное, несусветное, непомерное великолепие. Люсьен пребывал на вершине блаженства – он предвкушал уже, как приятно будет удивлена Мари, как благосклонно она будет глядеть на него, и к этому законному чувству примешивалась почти детская, мелкая, зловредная радость: каким бы замечательным игроком не был Господин Жан, и какую бы игру не вел он, эту, пусть и небольшую, незначительную партию он проиграл – и кому? Заезжему столичному щеголю, каковым, без сомнения он почитал гостя. Какого же было его изумление, когда Мария Де Нуар, которую ему насилу удалось разыскать в переполненном замке и которой он со всеми приятными формальностями преподнес желанный подарок, приняла его откровенно холодно, и, избегая встречаться с молодым путешественником взглядом, бросила сухо. - Как много позерства, шевалье, и все не к месту. Раздосадованный, раздраженный, он бросился прочь, не разбирая дороги, то и дело наталкиваясь на гостей, и вышел в парк, спустился по мраморным ступеням, его преследовало желание бежать – дальше, дальше, прочь от людей, прочь от раззолоченной, смеющейся публики, бурлящей, точно варево в котле, грозящей выплеснуться, залить, обжечь. Дамские юбки хлопали, точно крылья летучих мышей, и стучали каблуки, словно отсчитывая, отмеряя его последние секунды… Прочь от любопытных взглядом, прочь от кривых улыбок, прочь от сладкой переливчатой музыки, что тоже точно смеется над ним, прочь, в темноту, в тишину… он вошел в лабиринт, созданный живой изгородью, и чем дальше он продвигался, тем приглушеннее звучали голоса, и музыка, и смех, и шорох, и молодой человек удалялся вглубь парка. Постепенно, его досада, и непонятный страх, и обида, и злость ушли в землю, по которой он шел, впитались, точно дождевая вода, Люсьен почти остыл, и начал было беспокоиться о том, как бы отыскать обратный путь, как впереди забрезжил свет. Молодой человек прошел еще несколько, свернул чуть влево и вышел из лабиринта на крохотный пятачок, обыкновенно занимаемый для тайных свиданий, но прекрасно, должно быть, просматривающийся с верхней ступени на спуске в парк. Здесь было необычайно людно, горел светильник, группка из восьми-десяти человек обступила рассказчика. Последний, скрытый от глаз шевалье пестрой преградой нарядов и высоких дамских причесок почти целиком, опирался о постамент стилизованной, якобы античной статуи. Графиня Де Люсон, стоявшая ближе всего к нему, неловко визгливо рассмеялась и огляделась, точно ища поддержки. - О, а вот и господин сказочник! – С явным облегчением воскликнула она. – А мы как раз говорили о Вашей спе… спе… специальности, - выговорила девушка наконец и опустила взгляд себе под ноги, нервно комкая в руках платок и раздумывая, слишком ли будет заметно, если она прикусит губку. Щеки ее заливала краска, и выглядели они крайне неестественно и комично под слоем пудры и белил. - Не говорили, милочка. – Подхватила упрямо и глупо желчная маркиза, чьего имени Люсьен не помнил, - но вполне могли бы поговорить. - На мой взгляд, - оживилась третья, последняя дама, стремясь прийти на помощь юной грации, - это такая дикость! – Она сердито хлопнула веером по ладони. Говорила неизвестная дама, к собеседнику не оборачиваясь, и глядя в центр, выжидающе, едва ли не заискивающе. - А я склонен полагать, - возразил молодой человек романтического настроения, что проступало на его напудренном личике чуть сверх меры, - что нам есть чему поучиться у черни: мы потеряли связь со своим народом, а между тем в его преданиях есть определенное изящество. В конце концов, они не делают вреда… - замялся он под конец, ощутив крах своей идеи и прибегнув к последнему аргументу. Во всем их разговоре царила странная кукольная неловкость: они загорались, гасли, затихали, робели, воспламенялись вновь… дергались на ниточках. - О, напротив, мой друг, напротив. – Примирительно прошуршал человек у постамента. Этот голос звучал уверенней, а потому нежнее, не прерываясь, не изменяя резко тона и тембра, и в нем переливалась улыбка, лучистая, едва насмешливая, и в этом гладком струящемся голосе молодой путешественник узнал голос графа Де Нуар. – К примеру, - он оттолкнулся от мраморного куба, мгновенно вживаясь в роль, - около недели назад, в последнюю фазу полнолуния, из-за этой назойливой бляхи в небе я никак не мог уснуть. Невольно, я перестал клясть свою судьбу и начал размышлять, чем бы себя развлечь. - Ваша история обретает корни в Шантоссе? – Расцвела лисичка-маркиза. - Что Вы, сударыня, - укорил ее граф, - будь дело в Шантоссе, мне не пришлось бы думать: я тут же бы вспомнил о Вас. – Маркиза, желая либо уверить общество в том, что не поняла намека, либо показать, что таковой не имеет под собой не малейшего основания, взмахнула ресницами. - Это представляется мне странным, граф, ведь в Шантоссе, кажется, был бал… - Именно, - кивнул Жан, - поэтому меня там и не было. В любом случае, в Шантоссе несносно далек путь от моей спальни до кухни. А камердинер напился… как это у Вас, шевалье? – Нижняя губа капризно чуть отошла вперед, он нахмурился мимолетно. – До Божьей Благодати? – Выговорил чуть ли не с акцентом, словно на чужом языке. - Вам виднее. – Усмехнулся Люсьен, тот кивнул в знак признательности. - Так или иначе, образ миндальных пирожных стал в моем сознании столь сильным, что я вынужден был спуститься на кухню, однако там предстало мне явление куда менее приятное. Посреди кухни, на крюке для птицы, висел кот. – Дамы отстранились, подобрали юбки, кавалеры воззрились на рассказчика недоуменно. – Самый обыкновенный рыжий приблудный кот, - подтвердил он, - из тех, что вечно вертятся под ногами, но, как правило, избегают расправы. Этот не избежал. Я растолкал мальчишку-поваренка, спавшего там же, у печки, и спросил его: «Это ты подвесил животное, мерзавец?». Тот кивнул. «А зачем ты это сделал?», полюбопытствовал я, на что он пролопотал, будто в живность вселился бес. - И как же Вы с ним поступили, граф? – Воскликнула импульсивная «бабочка», платок в ее руках перекрутился, треснул по краю. Жан ждал этого вопроса. - Надрал за уши, приказал жертву снять и отдал свое пирожное: у меня пропал аппетит. - А я бы его высекла! – В крайнем воодушевлении заявила неуемная маркиза. - О, мадам, - склонил голову на бок Де Нуар, - Вы недальновидны. Поступи я по Вашему усмотрению, на следующий день вся провинция судачила бы о том, что в меня вселился дух безвестно павшего кота. - Прекрасно. – Отозвался с улыбкой Люсьен, когда шум общего одобрения несколько поутих. – Ваша острота базируется на последней реплике. А что бы Вы стали делать, не прозвучи она? - Мсье, - протянул манерно молодой граф, - в этом случае я оказался бы в обществе по крайней мере десяти порядочных великодушных людей, а это еще не изведанное счастье стоит того, чтобы побороть тягу к остротам. – Блестящий ответ, золотая колкость. Но шевалье не сдавался. - Я нахожу, что Вы изумительно похожи на Вашу обворожительную сестру. – Глаза его встретились с кошачьими зелеными глазами Де Нуара. – Уж не присутствуем ли мы сегодня на двойном торжестве? - Это редкая похвала мне или бессовестное оскорбление в адрес Мари? – Осведомился Бес, он чуть подался вперед, марионетке больше не имели значения – только они двое. - Я полагаю, мсье не рискнул бы обидеть нашу нимфу в столь замечательный день… - предположила неизвестная. - Но он слишком дорожит мнением высокого общества в отношении себя самого, чтобы хвалить меня. – Возразил Жан, по прежнему удерживая гостя пристальным назойливым взглядом. - Напротив, мсье. И все же я нахожу, что вы очень похожи. Если бы можно было поменять вас местами, - а такой обмен я нахожу вполне правомерным, - мир обрел бы поразительно тихого, скромного, любезного юношу в лице мадмуазель и оглушительнейшую кокетку – в Вашем. – Они смеялись. И особенно весело, удивительно искренни смеялся сам граф. Наконец он отнял руки от лица и проговорил. - В таком случае, Вам следовало бы сделать объектом Ваших ухаживаний меня, тогда как Мари наверняка их отвергнет. Тем более, что Вы находите подобный обмен вполне правомерным. За пять дней, проведенных в обществе маркиза, Жана-Огюста Дю Нуара и его сестры, потеплевшей вскоре к молодому сказочнику, Люсьен составил относительно полный художественный портрет молодого графа. Он любил свое имя, безупречно простое и полное неувядающей звонкой молодости, оно имело длинную приставку, но господин Де Нуар, с беззаботною кокетливой улыбкой и церемонным грациозным поклоном представлялся обыкновенно, столь же просто и коротко: «Жан». Отчасти, объяснялось эта странная привычка привычкою иной, более лестной: вряд ли нашелся бы как в провинциальном, так и в столичном обществе человек, не знающий его хотя бы понаслышке. Обладал граф всеми видимыми манерами и чертами юной хорошенькой девушки, однако в Париже был известен, как отчаянный и бескомпромиссный дуэлянт. В нем чувствовалось неповторимое изящество и истинный аристократизм, простирающийся далее тяги к высшему служению и разговоров о благородном происхождении его предков. В лице его удивительная прелесть сменялась часто по неведомой причине редкостным уродством, он был хорошо сложен, и телесная красота его проявилась бы в полной мере, если бы Жан хоть раз дал себе труд расправить свернутые плечи и распрямить спину. Черта эта, присущая, как правило, человеку книжному, совершенно не отвечала, однако, его характеру. Навряд ли нашлась бы в мире вещь, истина или персона, которую бы он хоть сколько-нибудь искренни уважал – напротив, уважения в нем было столь мало даже к собственной его позиции и мнению, что он не стремился даже как следует выставить этот зримый недостаток загадочной души своей и от души им в умирающем обществе похвастаться. Хвастаться он тоже любил, но хвастовство его извечно имело вид невинной шутки, не было для Жана большего удовольствия, нежели назваться человеком умным, каковым он, впрочем, и считался в свете, и Мари, в опровержение всеобщего мнения рассказывала как-то историю о том, как… «Как этот неимоверно умный человек закинул зимой позапрошлого года котомку за плечи и вышел в Западные ворота, через неделю отыскали насилу». Действительно, производил он впечатление человека, способного выйти в холод с котомкой на проселочную дорогу, послав от сердца к черту и замок, и графский титул, и предполагаемое наследство, а затем и замерзнуть где-нибудь в сугробе у границы области Домн. В свое время граф отдал дань родине Франции, отслужив воинский срок в Сенегале, хотя положение, как имущественное, так и личностное позволяло наследнику дома Де Нуар пребывать в блаженном безделье. Вернулся хромой. Ходил, часто под руку с юным маркизом, с непокрытой головой – часто треуголку его одевала ради потехи сестричка, он поправлял ее за козырек и целовал в ушко Мари, - шествовал развязной, разболтанной, словно чуть пьяной походкой, опираясь на трость с золотым набалдашником, с гравировкой: «Кто ждать умеет – побеждает», отцовский подарок, и так яростно ударял ею в землю, точно хотел, чтобы бесполезная палка, атрибут его несовершенства, поскорее раскололась. Но и хромота не уняла ни бурного темперамента, ни редкой жизненной энергии Жана Де Нуар. Он принимал горячее участие во всех общих увеселениях, особенно тяготел к охоте, стрелял с удивительной меткостью и прекрасно держался в седле, разве что вынужден был отказаться от танцев, но сам отзывался об упущении в том смысле, что: «Безмерно благодарен африканским дикарям и ссыльным кретинам за избавление от необходимости отплясывать на балах». О карьере на задумывался, к славе не стремился, к женщинам был более чем равнодушен, хотя и находил особенную приятность в том, чтобы время от времени вселять заблуждения о своей безграничной любви в чье-нибудь трепетное, но не лишенное тщеславия сердечко. Как уже было сказано, ни что так не радовало его, как возможность публично назвать себя самым умным и честным – именно самым, - а единственным, чего он желал, была не сбыточная мечта оказаться в кругу десяти порядочных, добрых людей, у которых история с котом не вызывала бы смеха. Доброту ценил первой из всех человеческих качеств. Музыки не любил. Если молодая маркиза и сестра садились за фортепьяно, уходил в противоположный угол гостиной, к старикам, за умными разговорами: «Этой пытки мое нежное сердце и бедные уши не выдержат». В кружке старшего поколения относились к нему настороженно: «Мое общество странно волнует людей пожилых и приличных – они никак не могут определить с уверенностью, издеваюсь ли я над ними, или всерьез взялся за ум. Как только сам узнаю с полной ясностью, непременно им сообщу…». Часто пил. Даже слишком часто, для человека его положения и образа мысли. «Нервничаю. Мадмуазель Флер переводит платки, а я разоряю погреб». Смотрел тревожно, злился безудержно, и когда злился, чуть-чуть у него расходились губы, зубы, как кошка показывал. Казалось, что Жан не только способен сам насмерть замерзнуть в сугробе, но и привести ближнего к неблагоприятному исходу. Мари в такие минуты глаза отводила, боялась. Сестру любил безмерно – не уважал, но любил, - хотя и говорил вслух, что единственное существо на свете, к которому он испытывает привязанность, его лошадь Маргоша. Вообще было во всей его осанке, в повадке, что-то мефистофельское, обольстительно бесовское – от хромоты на правую ногу до лукавой, проникновенной улыбки и мутно-зеленых продолговатых кошачьих глаз с уголками-завитками, и все же проявлялось иногда в лице его что-то мученическое, невинно, чисто, открыто-ангельское, что и пристало истинному демону. Для Люсьена Де Фебре молодой граф был идеальным персонажем и вполне отвечал всем его запросам относительно главного героя первого в жизни Люсьена самостоятельного произведения. Он и Мари представлялись уже литератору на страницах невероятного по силе повествования о несчастной любви демона к ангелу, развращенного представителя загнивающего общества к чистой невинной душе. «И какой богатый материал! Каждая реплика Жана – уже находка для писателя. Придется правда изменить ряд положений, но в целом… в целом безупречно! Складывается просто как нельзя лучше!..», действительно, случай был благосклонен к нему, преподнося уже буквально готовый роман, оставалось лишь несколько подкорректировать: Мари не могла оставаться сестрой графа, инцест представлялся Люсьену отвратительным и никак не идущим к теме, однако он как-то упускал из виду то обстоятельство, что в остальном, за исключением самого факта кровных уз, сюжет в изменениях не нуждался. Дю Нуар проявлял к сестре столько внимания, относился к ней с такой трепетной нежностью и терпением, так ревностно ее оберегал и так дурно отзывался о всех возможный претендентах на ее руку и сердце, что и вправду мог сойти за тайного страстного влюбленного… но по порядку. Как-то, после очередного… мероприятия – молодой человек потерял им счет – он заночевал в графском замке, проспал всего пару часов, на большее собирателя историй не хватило, отчаялся сносно провести ночь и проворочался до рассвета, на рассвете же покинул комнату, любезно ему предоставленную, и посчитал, что нашел поразительно подходящее, верное объяснение постоянной болезной бледности молодого графа. В очередной раз шевалье пришел к выводу, что, избери он более исхоженную, более обыденную стезю поэта, пребывание его в Эвили было бы куда более плодотворным – глазам его представали изумительно живописные пейзажи и изумительно хорошенькие женщины, но в череде бесконечных праздников, маскарадов и балов ему не удавалось выкроить время, дабы обратиться к фольклору. Влажные от росы листья и алмазно-голубое чистое небо в прожилках розоватых облаков, обостренные до предела цвета и краски, поразительно четкие формы – каждая линия, каждая черточка выступала столь явственно. И все казалось обновленным, очищенным… прекрасным. Все. От тяжелой темно-вишневой портьеры до медного блеска дверной ручки, к которому примешивался солнечный блеск, куда более ценный, нежели фальшивое неуместное сияние бриллиантов. Люсьен вышел в сад, надеясь скоротать время до завтрака, и почти тут же столкнулся с Мари. Та сделала кавалеру знак молчать и повела его за собой, в Зеленый лабиринт, была она столь стремительна и столь явно обеспокоена и встревожена, что счастливая мысль о возможном любовном свидании выскользнула из головы сказочника в первую же секунду. - Как продвигается Ваша работа? – Спросила девушка, обернувшись наконец к нему, чтобы хоть как-то мало-мальски прилично начать важный разговор, собираясь с силами. - Я нашел себе прототип положительного героя. Мне кажется, несмотря на всю свою язвительность, Ваш брат на эту роль вполне подходит. – Желая побыстрее покончить с завязкой, откликнулся юноша. - Вы считаете его положительным героем? – Вцепилась в фразу виконтесса. -Я расскажу Вам одну историю, шевалье. Вы сами рассудите, как ее истолковать. Однажды к моему брату явился человек, - она замешкалась, облизнула губы, гораздо осторожнее, чем это делал Жоан, перевела дыхание и, видимо, решившись, продолжала, - и потребовал значительный откупной, иначе он грозился поведать миру одну крайне не лицеприятную историю из жизни молодого графа. Держался незнакомец подчеркнуто надменно, даже нагло, словно делал брату величайшее одолжение, которого тот не заслуживал. Жан огорошил его с порога, приняв как дорогого долгожданного гостя и старого друга, обнял и расцеловал в обе щеки. Шантажист этот вытерся демонстративно и потребовал немедленного ответа. Граф просиял, выслушав его условия и предложил, в ответ, условия иные: ту же сумму, если обладатель тайны разгласит ее как можно большему количеству людей, всем, кому это может быть интересно. Нахал оторопел и завозмущался, отказываясь принимать предложение. Тогда брат сказал ему: «Что с Вами, милый мой? Вы не удовлетворены? Вы хотели погубить меня,» - а слова погубить для моего брата самое веселое слово на свете, - «Или поживиться в утешение моими капиталами. Я предлагаю Вам и то, и другое. Что Вас не устраивает?». Незнакомец молчал. Жан продолжил. «Или, может быть, Вы надеялись на мой страх? Помилуйте! Я не совершаю того, что по прошествии столь длительного срока,» - то есть нескольких месяцев, - «вызывало бы во мне что-либо похожее на страх». Гость ушел, не взяв денег. Историю он разгласил, и при том весьма искусно подсунул ее великосветским сплетникам. Но ни одна живая душа, зная про то, что ответил ему граф – а шантажист посчитал это важной подробностью, указывающей на отсутствие совести у «мерзавца», - не поверила ему. Даже батюшка отнесся к ней, как к жалкой и неправдоподобной выдумке, а он многого ждал от наследника. В Париже о Жане ходила целая туча сплетен, но все они спотыкались о его равнодушное, невнимательное признание, так, как не споткнется ни одна сплетня ни об одну добродетель. Не имеет смысла переводить силы в яд, если нет возможности вогнать сам объект в краску или в страх. – Девушка усмехнулась давно, должно быть, выведенному ей постулату, знакомому, выстраданному. - А что же все-таки произошло? О чем была эта история? – Почувствовав, что рассказ окончен и можно всунуться с репликой, спросил горячо заинтригованный Люсьен. - О каком-то мальчике, о какой-то веревке, - рассеянно, небрежно, и вместе с тем раздраженно, по всей видимости, передразнивая трактовку братца, махнула перчаткой Мари, - о каком-то мальчике который повис на какой-то веревке, подвязав ее к какой-то балке и спрыгнув с какого-то табурета. – В смутном, еще не нашедшем выхода к связному мышлению, удивлении сказочник воззрился на виконтессу. – Да, и мальчики тоже. – Подтвердила с готовностью та, глядя на собеседника с проникновенным, навязчивым сочувствием, найдя дополнительное доказательство своей правоты и радуясь, что человек рядом с ней доказательство это принял. – У Него есть редкая способность, он сломает вас, как прутик, и так, со сломанным позвоночником, как надоевшую куклу избалованная девчонка, выбросит в окно, подальше с глаз. Он беспощадный враг, но возлюбленный он куда более беспощадный, а ведь он выбрал Вас. Он заставит Вас себя полюбить. – Девушка вновь опустила в отстраненной, внутренней печали голубые глаза, но тут же вскинулась оживленно. – Да вот Вам простой пример. Мишель Де Шавиньи, Ваш недавний приятель. Таскается за ним, как привязанный. – На мгновение в голосе ее проступила торжествующая, насмешливая злость. – Жан двести пятьдесят раз перечитал Деву Марию Благодатную и поклялся на кресте больше дела с мальчиками не иметь, если только Господь упасет его от новой напасти «в лице слишком сердечного друга». Батюшка назвал это достойным наказанием для грешника. - Почему же отец относится к сыну с такой неприязнью? – С улыбкой в тон поинтересовался шевалье. - Это не неприязнь. Папа хотел бы любить его, да боится обжечься. Он человек осмотрительный. И здравомыслящий. Бог знает, что сыночку в голову придет. Скажем так: когда Жану было еще восемь лет, он смеялся, вместо того, чтобы плакать, если разбивал коленки. Он сам не любит никого. Он ненавидит этот мир. И себя ненавидит. Иногда я сомневаюсь: что его любовь ко мне? Он играет со мной в любовь? Или грает в холодность и безразличие? Или он считает меня достойной соперницей: все-таки, ...
Sandra_Hunte: ... родная кровь, - виконтесса оскалилась, горько и желчно, и очень знакомо, трудно было определить, подобие ли улыбки исказило ее лицо или гримаса боли, - и ведет игру сложнее? Играет в любовь, прикрытую безразличием, или в безразличие, примазанное лаской, или просто он не умеет по-другому?! – Мари исчерпала запас природной выдержки и спокойствия, которое припасла заранее, готовясь к разговору. Она всхлипнула без слез и продолжала, крепясь. – О, он обожает создавать видимость! Он из нее состоит. Иногда кажется: протяни руку, ничего кроме воздуха не достанешь. Половины того, в чем его можно бы повинить, он не делал, но рад был бы сделать, рад признать своим чужой труд, и потому он виноват гораздо поболе. Ему приятно быть хуже. Жан всегда лучше переносил ругань, чем благосклонную похвалу. Если Вас он за что-нибудь обругает, а на это он мастер, считайте его слова самым изысканным комплиментом. – Мари оглянула его, точно оценивая работу, и вздохнула, подводя к заключению. - Не связывайтесь с ним, Люсьен, Вы кажитесь мне приличным человеком, и мне не хотелось бы, чтобы Вы пострадали. - Но я предупрежден и, следовательно, вооружен. – Мягко уверил ее сказочник. - Меня беспокоит и то, что Вы считаете себя вооруженным в достаточной мере. – Кивнула девушка. - Неужели он настолько неотразим? – Юношу веселила сама перспектива оказаться «мальчиком» графа. - Дело не в его умении нравиться и даже не в умении подчинять себе людей, - серьезно и размеренно, желая каждое слово впечатать в голову непутевой овечке, которую стремилась спасти, выговорила виконтесса. - В Вашем душевном спокойствии он не оставит камня на камне и к концу этого романтического, на Ваш взгляд, приключения… - …Я этого не говорил!.. – Попытался оправдаться шевалье. - …уверит Вас в том, что Вы убийца, вор, сладострастник и конченный негодяй, - она была беспощадна, жестока во благо, - а была бы жива Ваша матушка, так Вы бы и ма… - Мария! Мари! – Зашуршала живая изгородь, кустарник, составлявший стенку лабиринта, и голубые шелковые юбки. На свет вышла крупная, запыхавшаяся молодая женщина, подняла голову, ранее опущенную, укрытую, как забралом, шляпкой, и с ликованием оглядела пару. - Рада Вас видеть, Изабель. – С подавленной, отогнанной до поры досадой обернулась к ней виконтесса - Добрый вечер, мадмуазель. – Поспешно, но в должной мере учтиво вторил ей Люсьен. - Как Вы могли похитить у нас шевалье?! – Возмутилась кокетливо, театрально Изабель Де Ферми. - Уверяю Вас, он мечтал быть похищенным. – Урезонила ее Мари Де Нуар. Вместе, девушки под руку, а он чуть позади, на почтительном расстоянии, вышли на террасу, к завтраку. По правде сказать, Люсьен оказался в довольно затруднительной ситуации: юная госпожа Де Нуар нравилась ему неописуемо, а поднятый вопрос живо волновал ее, и не согласиться означало всерьез с ней повздорить. Согласиться же значило отказаться от общества ее брата, а собиратель историй во-первых надеялся взять реванш в словесных баталиях, во-вторых же граф был интересен ему в той же мере, сколько приятна виконтесса. Шевалье не посчитал нужным до времени выбирать, однако счел необходимым прояснить кое-какие моменты относительно личности будущего персонажа. На следующий день, переночевав у маркиза, еще засветло Люсьен отправился в замок: он так и не повстречал молодого графа, ни на завтраке, - хотя завтраком на тот момент молодой француз был увлечен гораздо сильнее, нежели графом, - ни после. Опершись о резные ворота, собиратель историй вгляделся в нерешительности вперед. Нет, увидеть Жана Де Нуара он решился твердо, потому и отправился засветло, в столь ранний час, дабы застать легкомысленного графа, но чувство такта не позволяло ему пройти в чужой дом, когда еще прислуга-то навряд ли пробудилась. К великому облегчению, он высмотрел человека, спускавшегося по боковой лестнице в парк, и узнал в нем Де Нуара. Протиснувшись в калитку, сказочник поспешил к нему. Тот сам озирался в крайнем волнении, в кулаке он сжимал какое-то письмо, наружу торчал только острый краешек, граф спустился гостю на встречу, но заторопился и тронулся с места, как только они поравнялись. - Вас-то мне и надо, Ваша светлость! – Крикнул еще издали Люсьен, и ни мало не смутившись, последовал за Жаном, стараясь не отставать и приноровиться к широкому, рваному шагу. Краем глаза писатель отметил, что трость граф вколачивает в гравий с особенным остервенением. - В чем дело? – Бросил он. – Надеюсь, я потребовался Вам не для светской беседы. – Де Нуар качнул тростью. – Я тороплюсь. - Мне… - Юноша отстал, но вновь догнал несговорчивого героя, - мне хотелось бы Вас спросить. - Вам повезло застать меня дома, на ногах и в трезвой памяти. – Он искристо, пестро улыбнулся. - И об этом тоже. Вы солгали мне, о своей карте. – Сказочник помрачнел и проникающим взглядом впился во внешне беспечное, теперь уже беспечное, лицо. Новую маску. - Ни чуть. – Парировал граф. – Это карта. Роль. В рамках роли я был абсолютно честен: я рассказал Вам правду о том, что собираюсь играть, и не стал играть с Вами во что-то другое. – Прирожденный актер примирительно, со снисходительной улыбкой, склонил голову на бок, умолк в задумчивости, губы его беззвучно шевельнулись, и вновь он просиял. - У Вас есть шесть минут, я Вам отвечу честно. – Кивнул он деловито. - Хорошо… - Замешкался на мгновение Люсьен. – Куда Вы спешите? - В пруд, топиться. – Между делом откликнулся Жан. - Почему? – Прыснул против воли писатель, настолько неожиданным и несуразным показался ему ответ. - Мишель послал меня ко всем чертям, и я должен как-то на это ответить. – Ни чуть не колеблясь, выдал молодой граф. – Надеялся проигнорировать, но игнорировать такой поворот все равно, что признание потенциального самоубийцы. Если это не ранит меня в самое сердце, он возненавидит себя, меня, и нас обоих вместе, а меня заживо сожрет совесть. Пять минут. – Они обогнули лабиринт и спускались по аллее к четырем прудам. - Вы ее любите? – Де Нуар остановился и резко развернулся к нему. - Из-за нее я заработал два года ссылки, пробитое колено и чертову трость, как мог бы я ее не любить?! – Глаза его полыхнули, из-под маски показался обрывок человечности и снова спрятался за полированной кукольной приветливой улыбкой. – Если Вы имели в виду мою сестру. Если же нет, дайте себе труд уточнить. - Нет, я говорил именно о ней. – Признался Люсьен. Неужели граф ждал этого вопроса? И знал об их разговоре? И о его решении?.. - Я догадался. – Уголок его бледно-розовых губ чуть вздернулся. Они остановились на берегу последнего, самого глубокого, Черного пруда. Каблуки, а за ними и сапоги по самую щиколотку погрузились в вязкую, мокрую, обманчиво покрытую радостно-зеленой свежей мелкой травой, землю. – Это все? – Учтиво осведомился Жоан. - Н-да… - Подтвердил уже далеко не столь решительный юноша. Граф вздохнул горестно. - Ах, какие были сапоги! – Отбросил в сторону трость, та резко стукнулась о ствол дерева, и спиной, не оборачиваясь, грянулся в воду. Люсьен вскрикнул, в замешательстве шагнул в сторону, наконец плюхнулся в грязь, с огромным трудом стянул собственные сапоги и нырнул в пруд. Конец первой части
нафаня: О, эти "словесные баталии"! Хочу еще. Обещают нечто интересное - соблазнение Бесом сказочника. Жду в подробностях. P.S. Только не понял концовку с утоплением... Это такой способ соблазнения?
нафаня: Sandra_Hunte, сообщите, пожалуйста, когда примерно ждать продолжения. Мне действительно очень интересно как там дальше будут развиваться события. И пусть Вас не смущает, что комменчу только я. Вас читает много народу, просто стесняются написать.
Саяна: нафаня пишет: И пусть Вас не смущает, что комменчу только. Вас читает много народу, просто стесняются написать Точно, точно!!!
Sandra_Hunte: Саяна пишет: Sandra_Hunte, сообщите, пожалуйста, когда примерно ждать продолжения. Мне действительно очень интересно как там дальше будут развиваться события. Продолжение - в самом ближайшем будущем, после выходных. Всегда приятно, когда его ждут)). нафаня пишет: И пусть Вас не смущает, что комменчу только. Вас читает много народу, просто стесняются написать Саяна пишет: Точно, точно!!! Оу... а вот это просто замечательно. Но неужели я такая страшная? Мне кажется, на форуме отсутствие комментов по этой причине - великая редкость...
нафаня: Sandra_Hunte пишет: [Продолжение - в самом ближайшем будущем, после выходных.] Отлично! Ждем.
Sandra_Hunte: Продолженьице небольшое, но момент отражен знаменательный. Фарфор, внутри чашки, был болезненно, неправдоподобно, безупречно чистым – из нее, бесспорно, не первый год пили какао и кофе, но стенки не покрылись желтизной, ни намека не желтизну, на обжитость, на несовершенство не было в этой пугающей белой гармонии. Гармонии? Нет, всеобщая гармония, порядок, суть вещей предполагают, чтобы фарфоровые чашки, с золотыми цветами с внешней стороны, с внутренней – желтели на втором году использования. Но этот мир исключал общую гармонию, общий порядок, общую суть. Это был мир графа Де Нуара, Господина Жана, и здесь царили свои законы. В комнате со стенами из грубого, едва сглаженного, едва отделанного камня не было окон, и, если бы не камин, оба дворянина, хозяин и гость, жертва и спаситель, окоченели бы намертво и неизбежно встретили смерть, которой так счастливо, - несмотря на всю карикатурность ситуации, Люсьен испытывал радость, по насыщенности близкую к счастью, - избегли. Молодому путешественнику вспомнились рассказы о венецианской тюрьме со свинцовой крышей, где зимой температура понижалась до минус сорока, а летом взлетала – до сорока в плюсе. Так же должно было бы происходить и в этой обветшалой, неприбранной комнате, отрезанной от остального, основного мироздания. Де Фебре спросил об этом графа, и тот ответил, с поразительной убежденностью, очевидностью и простотой прозвучал его ответ: «Летом мы должны чувствовать тепло, зимой – холод. Для того нам и нужны зима и лето». На столе, в чудовищном беспорядке, сгрудились неряшливые стопки исписанной бумаги, местами совсем новой и тоже белой, местами – пожелтевшей и запылившейся. Окурки. Кучки пепла и пороха, прямо на столешнице и в хрустальных почерневших плошках. Свечные огарки, три-четыре закопченных подсвечника. В спальне графа вообще царил сказочный кавардак, трудно было поверить, что человек, столь тщательно выстраивающий мир по своему образу и подобию, столь тщательно заботящийся о видимости допускает в своем жилище подобный хаос, но еще труднее – что хаос с легкостью уживается с белоснежными ослепительными чашками, одну из которых Люсьен подносил к губам. В комнате пахло дымом. Пахло чистым жарким огнем, книжной пылью и прокуренной едкостью. Совсем рядом с ним пахло влажной, податливой плотью, расслабленной леностью. Рядом с ним пахло согласием, одобрением, по крайней мере, если бы согласие, одобрение и откровенное предложение имели запах, он был бы в точности таким, какой исходил от тела Де Нуара. Руки молодого путешественника еще помнили то ощущение, которое он испытал, обхватив это стройное тело, бесцеремонно, безбоязненно, без условностей, без обязательств, вне устоявшегося образца, по которому он действовал всю жизнь. Если бы Жан был женщиной… если бы… он кутался в одеяло, с острых потемневших от воды рыжих волос падали сияющие капли, рубашка намокла, в плечах и на спине липла к телу, к мягкой порозовевшей коже. Да, если бы он был женщиной, Люсьен, по всей вероятности, уже занялся бы с ним любовью. Но Господин Жан был мужчиной, и вместо того, чтобы притянуть его к себе, собиратель историй поднял листок со стола и вгляделся в расплывающиеся мелкие стремительные линии… - У Вас невозможный почерк, граф. – Усмехнулся он вымученно. – Что это? Шекспир? – Буквы перестали расплываться и сложились наконец в знакомые слова. – Вы переводите Шекспира? - А что же Вас так удивило, мой милый? – Голова Де Нуара запрокинулась, он вальяжно, сонно зевнул. - Вы слишком холодны для мавританских страстей. – Пояснил Люсьен, второе одеяло лежало у него на коленях, скрывая нежелательные последствия, но возбуждение разом схлынуло, как только прозвучал ленивый, развязный, слегка манерный, Нехороший голос графа. - Я стараюсь греться, без риска подпалить полы плаща, ресницы и волосы. – И за тем последовало необычайно искреннее, верное. - Наши многоуважаемые пустозвоны его ругают, а я его люблю. - Граф… а не подпалило ли Вас этим утром, и не бросились ли Вы в пруд, пытаясь потушить пламя?.. – Осмелился наконец спросить собиратель историй. - Вы чрезмерно любопытны, шевалье. – С легким укором прервал его Жан. – Но я отвечу. – Мягкая, колеблющаяся улыбка, точно золотистое пламя свечи, скользнула по губам его. – Меня сложно вывести из равновесия, я не горю изнутри, но с Мишелем мы друзья детства, а отвязаться от них труднее, чем от ближайших родственников. - Признайтесь, граф! – Принужденно весело воскликнул Люсьен. – Вы рассчитывали на то, что я Вас вытащу. Человек со складом ума, подобным Вашему, должен был… - Предугадать последствия? И Ваши действия? – Цепкий, назойливый, резкий взгляд. Взгляд охотника. – Я не ждал Вас, мой дорогой Люсьен, да и с Вашей помощью еще мог бы захлебнуться… - Но Вы по крайней мере… - Я не умею плавать. – С ударением ответил граф. - Не желаете ли Вы уверить меня… - Отнюдь. - Но Вы могли погибнуть! – Собиратель историй пребывал в полном недоумении, он не понимал, что происходит вокруг него и как устроена голова - Не отрицаю. – Де Нуар напоминал профессора на экзамене в Сарбоне, благожелательного, терпеливого, но ровно настолько, чтобы прервать отвечающего через минуту, если он не найдется и не даст верного ответа, не сориентируется с последним вопросом. На профессора, который знает, насколько сложно дать нужный ответ, и относится с пониманием к ученику. С пониманием – но без сочувствия. Ученик должен понять и он поймет: деваться ему все равно некуда. - Вы хотели умереть? Искали смерти? - Глупейшее желание, оно мне не свойственно. Но вот за минуту покоя я бы выхлебал пару литров зацветшей воды. – Он зажмурился мечтательно. - Я Вас не понимаю, граф. – Признался честно молодой путешественник. Вся пресыщенность и довольство Жана как-то разом схлынули, взгляд потух, улыбка стерлась с лица, он опустил голову и еще сильнее ссутулил плечи, чувствовалось, что тяжелая ноша, на время оставившая его, навалилась на него с новой силой. Де Нуар сидел молча с минуту, глядя на скрещенные на коленях тонкие руки, всем своим видом отображая не высказанный вопрос: «А почему? Почему – опять? Что не так?». - Вы слишком много времени тратите здесь, шевалье. – Встрепенулся, загорелся вновь молодой граф. – Неужели наше досточтимое семейство Вас так увлекло? – Люсьен настороженно выпрямился в кресле, Господин Жан поднялся, босые бледные ступни каменный пол обжег холодом, Де Нуар вздрогнул, поежился и привстал на цыпочки. Собиратель историй не сдержал смеха – Жан расплылся в ответной улыбки и перескочил на ковер. – Признавайтесь, Вы хоть что-нибудь написали? – Строго спросил сказочника граф. – Нет. – Констатировал он же. – Разумеется, нет. А почему? – Это был его любимый вопрос, и задавал Жан его с непередаваемой интонацией, полной одновременно детской доверчивости и непосредственности и умудренной скорби. – Потому что Ваши глаза прикованы к юбкам Мари, а с недавнего времени Вы вообще вынуждены рисковать ради нас… сапогами. - Пауза была достаточно длинной, чтобы Люсьен успел закончить фразу самостоятельно, и превратить ее в помпезное: «Рисковать для нас жизнью», но достаточно краткой, чтобы продемонстрировать однозначность иного ответа. – У Вас попросту нет времени, шевалье. – Сокрушенно вздохнул Де Нуар. – Выход есть только один. - С нетерпением жду Вашего предложения, граф. – Молодой путешественник не спешил подняться: он не выносил холода, а резкий холод был для него страшнее резкой боли. - Нужно совместить дело с развлечением. - То есть сказки с Вами? - То есть нас со сказками. – Поправил собирателя историй молодой граф. Он по-прежнему говорил «нас», особенно упирая на то, что с Мари они, и в худшем, и в лучшем связаны неразрывно. – Завтра же нужно этим заняться. – Решительно объявил Жан. – Я непременно должен показать Вам болота и пещеры… когда женитесь на моей сестре, уже не соберетесь. – Он приблизился к Люсьену, взял его за руки, крепко обхватив запястья, и рывком поднял на ноги. Пару секунд они стояли в паре сантиметров друг от друга, а в тот момент, когда молодой сказочник выпал из кресла, их тела соприкоснулись, и того было достаточно, чтобы он пожалел об упавшем на пол одеяле. – А сейчас убирайтесь-ка спать. – Посоветовал граф подкупающе доброжелательным тоном, оставив излишнее позерство и неотвязное высокомерие. – И, умоляю Вас, не засиживайтесь с маркизом до рассвета: даже если он утопится в бутылке, это того не стоит. – Он стал слегка косноязычен, но Люсьен не решался предположить, чем вызвана эта перемена. – Завтра же с утра – к губернатору за пропуском. Старый кретин Де Гюмбера не посмеет нас не пропустить… - напутствовал Де Нуар, едва ли не выпихивая гостя за дверь. Молодой человек был даже рад подобному повороту событий: несказанно рад, при учете упавшего одеяла и бесконечного въедливого цепкого чувства смущения и стыда: «Я – к нему? Я?», он мог спорить с этим человеком до хрипоты, мог не доверять ему, мог бы, наверное, презирать его, если бы все сложилось по иному… но предложить ему себя шевалье Де Фебре никогда бы не решился. Ни за что. Слишком явственной была разница между ними. Нуар пришел в этот мир, по всей видимости, каким-то иным путем, и лучше было бы поменьше к нему прикасаться. Тут Люсьен поймал себя на неожиданно проснувшемся чувстве брезгливости, хоть и смешанной с восхищением и любованием, но явно преобладающем. Да, вне всякого сомнения, стоило поскорее убраться, и тем более замечательно было, что Жан сам это понял и расценил верно… Люсьен забрал у служанки просушившуюся одежду, привел себя в относительно божеский вид, прикусил сустав безымянного пальца и почувствовал, как и без того ослабшее возбуждение отступает. Он отправился в замок маркиза пешком, стремительной, легкой, твердой походкой, надеясь проветрить голову и хорошенько обдумать сложившееся положение. На губах девушки, наблюдавшей за ним, выступила кровь. В руках у Мари Де Нуар согнулась пополам серебряная ложка.
нафаня: Sandra_Hunte, меня реально заводит Ваш текст. Некоторые подборки эпитетов и метафор заставляют трижды перечитывать предложения, чтобы полностью прочувствовать конструкцию. Я знаю еще одного автора, который тоже шутя строит офигительные сооружения, но в ее геометрии я почему то теряюсь и быстро тону, а в Вашей прямо таки испытываю подъем настроения. И еще. Несмотря на объявленную логику развития сюжета, довольно сложно предсказать поступки и слова Ваших героев. Читаю с огромным интересом. Жду продолжения.
lilith20godrich: Sandra_Hunte У вас поразительный авторский стиль. В нем есть что-то старомодное, непривычное современному читателю - признаюсь, что мне самой было местами тяжело читать ваш текст - но он изумительно подходит сюжету и контексту вашей истории.
Sandra_Hunte: Очень лестно слышать от Вас такой отзыв.)
Саяна: Ура! Прода! Чудесное повествование
Sandra_Hunte: Саяна Искреннее душевное "спасибо".
нафаня: Sandra_Hunte, скажите хотя бы сколько примерно надо ждать?
Avalanche: Спасибо большое за это чудо! Давно я не читала таких произведений, где практически каждое предложение приходится смаковать, потому что построены они настолько красиво, что хочется распробовать их на вкус! Очень понравилось, как прописаны образы героев, они у вас выпуклые и живые, что не может не восхищать! С нетерпением жду продолжения!!!
Sandra_Hunte: Avalanche Необычайно рада, что Вам понравилось.) Avalanche пишет: С нетерпением жду продолжения!!! нафаня пишет: скажите хотя бы сколько примерно надо ждать? Вот к сожалению не знаю. Надеюсь, что через неделю появится...
Sandra_Hunte: Замок спал, только в клетушке сторожа, да на втором этаже, в окнах маркиза, теплился еще свет. Замок. Сам Люсьен первую половину жизни прожил в двухэтажном особняке, на левом берегу Сены, а вторую – в квартирке на Монмартре, откуда не без труда, правда, добирался до университета, однако куда с еще большим трудом должен был бы добираться его опекун, возникни у него такое желание. Иными словами, шевалье не слишком много понимал в фамильных замках и не считал свое мнение по данному вопросу достаточно весомым, чтобы на него опираться. Нет, он видел замки на картинках, в детских книжках, и представлял себе величественные башни, горные пики вдали, сияние девственно-белого снега и столетних ледников, лазурное небо, неприступные стены и извилистую дорогу, ведущую к главным воротом, к огромному подъемному мосту… и быструю, дерзкую речку, опоясывающую крепость, и прекрасную принцессу в остроконечном колпаке с лентой, взирающую с тайной грустью на речку из окна. Он читал о мрачном, кровавом средневековье и представлял себя темные залы с низкими потолками, коптящие факелы, узкие коридоры, лестницы, уходящие вниз, потайные ходы и шуршащие гобелены, из-за которых вот-вот должен был вынырнуть наемник с кинжалом… Замок графа Де Нуара, Черный Замок, вобрал в себя всевозможные черты, каждый отзвук, каждый отсвет, мельчайшие детали и подробности фантазий молодого человека. Это место непостижимым образом сочетало в себе облик Камлота и таинственно-мрачный образ Тиффожа Жиля Де Ре, за воротами Черного Замка открывался иной мир, волшебный, сказочный, пугающий и прекрасный, мир, который человеческое воображение и человеческая воля изменяют совершенно, в полном соответствии с желаемым… без сомнения, обитель графа Де Нуара была и по праву могла называться замком. Глядя же на поместье маркизов, скромное, вполне среднее, лишенное каких бы то ни было отличительных признаков – центральная часть, с покатыми плечами, как говорил граф, и два флигеля на некотором расстоянии, таких по всей Франции выстроены сотни, - сохранившее одно только название, он впервые прочувствовал, увидел, в самом прямом смысле слова, разницу между тем, чтобы чем-то казаться и тем, чтобы чем-то быть. Тем, чтобы кем-то казаться и тем, чтобы кем-то быть. Да, именно так. Граф Де Нуар… Жан Де Нуар… Господин Жан, господин от рождения, господин – неоспоримо, Был. Люсьен Де Ферми делал вид, что есть – пока достаточно успешно. Мишель де Шавиньи неловко и безуспешно притворялся, что жить достоин. Эта мысль – эта истина – не пробудила в душе Люсьена ни горечи, ни грусти, ни обиды, ни завести, ни закономерного отчаянья, ни нового прилива сил, необходимых, чтобы продолжать претворяться, более искусно, более реалистично. Возможно, так случилось потому, что нашелся персонаж, готовый замкнуть цепь, нашелся неудачник, преуспевший еще меньше него самого. Возможно, обезболивающим при этой, несомненно, болезненной процедуре, послужило внимание и расположение самого графа. Да, да! Да, Жан слишком проницателен, чтобы не заметить, как притворяется его новый приятель, и, тем не менее, Жан глядит на него не с высока, он рядом, он заинтригован, заинтересован, он желает видеть Люсьена Де Ферми, говорит с ним, он… а если все-таки граф еще не заметил? Если разоблачение только предстоит? Презрительно, надменно взглянув на шарлатана – или вовсе не взглянув, быть может, Жан решит, что Люсьен не стоит его взгляда, - граф оставит его, забудет о нем, вычеркнет из очень длинного списка записавшихся в очередь на вход в Мир Иной, в его царство… и больше Люсьен никогда уже его не увидит. И Мари. Мари тоже заметит, тоже поймет. Она-то уж точно не пожелает взглянуть на него на прощание… и так они слишком далеки, слишком необыкновенны… волшебны, как уходящие в жемчужно-голубое небо башни Его замка, неизменного видения его детства и юности. В этот замок закрыт путь подобным Люсьену, прошел тот день, когда он мог еще вступить на извилистую дорогу, пройти по подъемному мосту, опустившемуся для него, впустившему его, и присоединиться к числу обитателей этого подлинно неземного места. В этот замок закрыт путь подобным Люсьену, и обитатели замка не спустятся, не должны были спускаться к нему со стен. Но они спустились. Они пришли. Или сам он наконец добрался до точки, где начинается извилистая дорога, ведущая в сказочный замок. Он встретил их. Он будет их достоин – и, может быть, они, как своего гостя, проведут его Туда за собой. Так думал Люсьен Де Ферми – путано и невнятно, на грани с горячечным бредом, как ему показалось впоследствии – стоя перед воротами поместья Шавиньи. Ему суждено было забыть и данную им добровольно клятву, и болезненный, пронзительный восторг, который испытал он, увидев вновь воплощение детский своей мечты, однако замком дом маркиза он никогда уже больше не называл. Боковая калитка заскрипела, оттуда вышел сторож, сгорбленный старик, с подсвечником, поднятым выше головы, и напряженным взглядом полу ослепших темных глаз в окружении глубоких морщин. - Господин Де Ферми! – Крикнул он в темноту, так и не разглядев Люсьена и от всей души надеясь, что не прогадал. - Я, милейший. – Успокоил его Люсьен, старик засопел облегченно, и молодой сказочник подумал, что, должно быть, слуге приказано было ждать до самого его возвращения, будь оно хоть на следующий день, и теперь только сторож мог отправиться спать. А еще собиратель историй отметил, что в подчинении у маркиза достаточно слуг и можно было бы поставить на пост кого-нибудь посильнее и помоложе. Что Жан бы поступил именно так. Шевалье отпустил старика, зажег свечу от его огарка и поднялся в спальные покои, но к себе не пошел: скрепя сердце, досадуя заранее на несносный характер Мишеля, он приоткрыл дверь в спальню маркиза и, щурясь от наплыва света, вошел к нему. Свечей маркиз зажег великое множество. Он сидел на полу, на турецком ковре, рядом с ним стояли бутылки – одна совсем черная, почти полная, другая полупрозрачная, зеленая, пустая, - бокал опрокинулся и остатки вина вылились на ковер, там же в беспорядке рассыпаны были письма, рисунки, черновики. На коленях у маркизика лежала рукописная книжка, переплетенная, в обложке из телячьей кожи – должно быть, дневник. Он поднял затуманенные глаза и улыбнулся Люсьену пугающей, слабоумной, тревожно-бессмысленной, раздавленной улыбкой. - А я Вас ждал, шевалье. – Весело, радостно, но видимо деланно пропел Мишель. Он был пьян вдребезги, одним этим молодой сказочник объяснял его состояние и успокаивал себя. Маркиз слегка покачивался, водил руками в воздухе, точно в такт ему одному слышавшейся мелодии. – Странно, меня теперь нет, давить меня некому… а я не счастлив. – Он улыбнулся снова, на глазах его блестели слезы. Шевалье прошел мимо, наклонившись на ходу и подобрав вторую бутылку. – Скажите, а как Жан? Как он… Вам? – Откровенная глумливость, сальность заданного вопроса окончательно подкрепили молодого человека в намеренье прекратить эту истерику: лучшим средством, не уговорами и утешениями, а доброй пощечиной. - Граф Де Нуар сегодня чуть не утонул. Мне пришлось пустить ему кровь. Ваше письмо ранило его в самое сердце. Мне не понятны Ваши намеки, но даже в том случае, если бы я разделял Ваши предпочтения, мы знакомы не столь давно и не настолько тесно. – Ни на секунду не прерываясь, твердо, сурово, с неожиданной силой в голосе отчеканил Люсьен. Маркиз сорвался с места. - Он жив? Он пришел в сознание? Когда Вы видели его в последний раз? – Казалось, он разом протрезвел, в лице его читалось глубокое беспокойство и самое искреннее участие, однако и участие, и беспокойство заслонило собой абсолютное, гнетущее, испепеляющее чувство вины. - Около часа назад. – Смягчившись мгновенно, ответил Де Ферми и шагнул Мишелю на встречу. – Ему гораздо лучше. - Ему было больно? – Вскрикнул слабо, тонко маркизик. – Неужели… - глаза его на секунду загорелись злым, мстительным торжеством, которого Мишель сразу же устыдился. – Неужели я сумел… мне удалось все-таки задеть его? - Безусловно. – Подтвердил Люсьен. Вот в эту самую минуту в герое нашем поселилось отвращения. Почти инстинктивное, не осознанное до конца, животное, едва ли обоснованное – не чувство даже, чувство вызывается конкретным поступком, конкретным образом, направленно на конкретный объект, нет, в тело молодого путешественника проскользнула, потеснив душу, развалившись внутри вольготно, по-хозяйски, сама суть отвращения, чей голос не смолкает, чье действие не прекращается ни на мгновение, чей гнев поражает без разбору, и праведника, и грешника, и солнечных зайчиков, и волны крови. Эта сущность заслонила одной только своей тенью и фантазию о сказочном замке, и голубые глаза Мари, и белые фарфоровые руки Господина Жана, а затем смела вовсе, и острые осколки, щепки, куски плоти полетели в собирателя историй. Он понял – еще чуть-чуть, и острые колья, куски стекла и камня, изрешетят, разворотят, разнесут в клочки его тело, его душу, маленькую, хрупкую, бренную. А сверху его засыплет чужими останками. Он понял – надо бежать. Едва ли сама фраза маркиза произвела на молодого сказочника такое неизгладимое впечатление: Люсьен знал, что она прозвучит, понимал, что должен бы чувствовать Мишель, сочувствовал ему в какой-то мере, однако слова Де Шавиньи послужили тем яблоком, которое больно, но вовремя треснуло его по голове – и он увидел. С пугающей ясностью, панорамно, детально. Залитые ярким светом, неподвижные, точно статуи или восковые фигуры, на опустевшей сцене, с которой сняты были декорации, стояли люди. Они стояли кружком, а Люсьен висел где-то сверху, по центру. Троих он не узнал – не случалось ему видеть в Эвиле ни сухощавую, затянутую, прямую и угловатую седую женщину, с плотно сжатыми яркими губами и суровым взглядом, на вид типичную старую деву, не встречал он и другую даму, черную и всю блестящую, точно сытая ворона, не знаком он был и с молодым мужчиной, щеголеватым, простоватым, с кукольным румянцем на щеках. Зато уж остальных он узнавал прекрасно. Мария Де Нуар, в роскошном алом платье, с кокетливо поблескивающими слезами на круглых мягких щеках, слезами, которые, быть может, и хочется слизнуть с ее хорошенького личика, но которым едва ли стоит сострадать. Она протягивает к нему руки, правую руку, с отставленным, оттопыренным безымянным пальцем. На губах ее милая улыбка, непосредственная, скромная, «с потайничком». На шее – петля. Мишель Де Шавиньи, в полу расстегнутой несвежей рубашке, босяком, у него намокли волосы, пряди липнут к щекам, одна рука залита кровью, другой не видно: просунута в штаны, и можно различить очертание кулака, очертание ладони, стиснувшей член. Мари Грасе, измазанная от шеи до пояса какой-то темной липкой дрянью, сонная, прикорнувшая на плече у человека в черном. И сам он. Человек в черном – черный человек – Нуар. Граф Де Нуар, Жан Де Нуар, Господин Жан. В отличие от своей сестрички, застенчиво потупившейся, опустившей глазки в пол, он смотрит прямо, прямо на Люсьена, настойчиво, проникновенно, он давит своей волей, глаза болят, ноют от одного его этого взгляда. Его руки по-прежнему снежно, фарфорово белы. Вот только с подбородка капает жидкая, водянистая кровь. Да-да, вот так. Мишель до истерики, до нервных припадков, до помутнения рассудка вожделеет своего якобы друга, и делает все, чтобы доказать ему, что тоже кое-чего стоит, кое-чего заслуживает, и играть с собой не позволит, и сам, первый вцепится в горло. Жан отправляет его методично к черту, маркиз ему слишком скучен, но Нуар не отдаст того, что уже у него в сундучке, не вернет Мишелю голову, которую хладнокровно и мастерски открутил и сложил в долгий ящик. Нет, маркизик его не занимает, у Нуара есть более важное дело: его сестра. Та же кровь, та же сила. А будет ли крик таким же, по тону, по чувству, по звуку, если пробить ей грудь? Мария не разделяет его научно-исследовательского интереса, ее грудь привлечет еще ни одного мечтателя-странника, и какой-нибудь-то сгодится, чтобы, во имя ее груди, прострелить сердце или череп ее братцу, сырым ранним утром, в ближайшем лесу. Они грызут друг друга, мучают друг друга, истязают, убивают, рвут друг друга на части. И еще. Бесконечно, безгранично, страстно и глубоко любят друг друга. Не желаете ли присоединиться, шевалье Де Ферми? Разрешить противоречья? Взгляните, как уютно рыженькая бестия прикорнула у графа на плече. Черный замок – замок ваших надежд – принял ее. Быть может, удастся и Вам? - Нет. – Прошептал Люсьен и бросился из комнаты маркиза прочь, к себе в спальню. Нет, нет, ни за что, никогда, ни за что. Бежать, бежать, бежать отсюда, куда угодно, к чертовой матери, в Лангедок, в Жеводан, обратно в Париж, с пустыми руками и закопченной старческой умеренностью в узелке, прочь! Прочь! Бежать от этих сумасшедших, от этих, от них, от все их… прочь! Но у порога его встретил слуга, приставленный к гостю Маркизом Настоящим, и предложил свои услуги, а за окном шумел ветер, за окном была глубокая ночь, а собиратель историй не знал, как следует, местности, и не запомнил расписания дилижанса, а бежать, спасаться на чужой лошади, было бы по меньшей мере смешно, а по большей – свинство. Завтра, завтра он непременно поразмыслит над этим, завтра он решит, конечно, конечно же в скором времени он уедет. Так думал молодой путешественник, пока ловкие руки камердинера расстегивали на нем камзол, и позже, в постели, засыпая, когда уже другие руки, не менее умелые, цепкие и быстрые – и белые, как снег, как новый фарфор, - вытягивали из него неуместное и нежелательное существо, темный, нехороший, «Совсем не хороший, мой дорогой друг, поверьте мне на слова», дух беспощадных истин и беспощадных оценок. Люсьен Де Ферми спал в мягкой и теплой, первоклассно удобной постели, спокойным и мирным, обыденным, освежающим сном, без сновидений и откровений, однако для других обитателей Эвиля, других его героев, пора откровений отнюдь не закончилась. Мишель Де Шавиньи задремал за бюро, за которое уселся, растерянный и слегка встревоженный, удивленный внезапным уходом приятеля – каковым он почитал уже шевалье Де Ферми, - подумывая написать письмо в Черный Замок, попросить у Жана прощения. И снился Мишелю солнечный день середины апреля, снилась белая лестница, и белый край дедушкиного сюртука, и еще одни взрослые ноги… и двое мальчишек-одногодков. Блондинчик, похожий на ангелочка с безвкусной пасторальной сладкой картинки, тщательно уложенный, застегнутый на все пуговки, с выпущенными манжетами, с накрахмаленным воротничком, безукоризненно аккуратный и чинный. Даже, кажется, надушенный. И второй мальчик, учуявший запах духов, рыжий бесенок, с неприбранными волосами, распахнутым воротником, живой мордочкой и любопытными, быстрыми, неуемными глазками, и такими же неуемными ручками, убранными предусмотрительно в карманы зеленой курточки, но беспрестанно шевелящимися. - Мишель, поздоровайся со своим гостем. – Дедушкин голос звучит где-то очень высоко, кажется очень строгим, и у Мишеля, блондинчика-ангелочка, внутри все сжимается, он боится запнуться, сбиться, опозориться, посрамить дедушку, так старательно и долго его учившего… боится, что упадет, сделав шаг гостю на встречу. Рот его до отказа наполнен слюной, горло сводит. Наконец он судорожно сглатывает, движется вперед и произносит, стараясь не глядеть на рыжего, которого, кажется, вся церемония чрезвычайно забавляет. - Мишель Ксавье Луи Де Шавиньи. – Он склоняет голову в поклоне и слышит вдруг, как треснуло кружево манжета, который мальчик нервно теребил. Его охватывает паника. Мальчишка напротив чуть подается к нему. - Жан Нуар. – Бросает он, улыбаясь, чуть склонив встрепанную голову набок, щурится, словно раздумывая: «А надо ли мне оно?», и прибавляет с кивком. – Огюст Госпар и далее, чтоб его запомнить… - Премного рад знакомству. – Выдавливает Мишель, недоумевая, как это хватает дерзости новому знакомцу в присутствии взрослого нарушать ритуал, и когда рыжий оказывается совсем близко, слышит встревоженный шепот. - А ты случаем не девчонка, Мишель? – И шмыганье крючковатого носа. Гость чуть не падает на него, картинно, раскинув руки, демонстрируя всю свою слабость и беззащитность, когда его настегает справедливая кара в виде отцовского подзатыльника. Мужчина, обладатель вторых Больших Ног, смеется. Дедушка сдержано улыбается. - Идите, мальчики, веселитесь. Нам нужно кое-что обсудить. – Жан снова кивает ему, и Мишель ведет его в то единственное место, которое может в доме считать своим, и интересным, и безопасным… подходящее место, чтобы «веселиться», место, которое не стыдно показать. Рыжий изумленно, чуть ли не испуганно оглядывает книжный полки. Он поражен. Мишелю это приятно. Наконец гость произносит, шепотом, затаив дыхание. - Где мы? - В библиотеке. Я часто сюда прихожу. - И что ты делаешь здесь? – Пожалуй, еще более удивленно выдыхает Жан. - Читаю. – Неуверенно откликается Мишель. - Не понимаю. – Огорченно качает головой рыжий. - Мой отец читает. Моя матушка читает библию. А ты – как я, на что тебе? - Я… узнать… я хочу больше знать… ты не хочешь? - Я умнее всех твоих книг! И он улыбается. И на щеках у него проступают ямочки. И Мишель улыбается тоже, вслед за ним. И они вместе смеются. Маркиз Де Шавиньи проснулся – проснулся не с улыбкой на губах, проснулся в слезах. И вспомнился ему другой день. В поместье двое его крестьян принесли юношу, «Видать солнцем барина свалило, сроду еще так не пекло! Животина его сбросила… ее-то поймали, а барин… вот он», тонкого, с рыжевато-каштановыми невесомыми локонами, изумительно красивого, с ссадиной на лбу, в глубоком обмороке. И уложили его там же – в библиотеке – потому что там было прохладнее всего и совсем темно с опущенными гардинами. Уложили на кушетку, оставили. А Мишель был просто счастлив. Конечно же, он узнал Жано, не мог не узнать, только вот никак не ожидал, что друг так скоро вернется: с отцом молодой виконт отбыл в колонию, на острова. Маркиз сидел рядом и смотрел на него, и виконт приоткрыл нерешительно затуманенные глаза, и проговорил с легкой усмешкой, тоже сразу же узнав и комнату, и человека рядом с собой. - И где это мы? - Вы в замке Шавиньи виконт, в моей библиотеке. - И Вы, должно быть, часто здесь бываете, маркиз? – Говорил он тихо, сбивчивым, слабым шепотом, то и дело опуская тяжелые веки: говорить ему было тяжело, но затыкать ему рот было совершенно бесполезно. - Довольно часто, виконт. - И что же Вы здесь делаете? – Губы его тронула теплая, чуть ностальгическая улыбка. - Читаю. – Улыбнулся в ответ, вслед за ним, Мишель. - На что Вам? - Я хочу больше узнать. Неужто Вы не хотите? - Я умнее всех твоих авторов, Мишель. Обними меня скорее, книжная крыса! И Мишель, ничуть не задетый, бросился ему на шею. И они говорили часами, и Жан рассказывал ему об островах, и они горячо спорили о том, как стоит поступать разумному человеку с тамошним населением… а потом, едва слышно, прервав долгую паузу, маркизик проговорил вдруг, неожиданно для самого себя: - Какой ты стал красивый, Жано. – И услышал в ответ, скорое, незатейливое, отмашкой: - Ты бы поглядел на мою сестру! Ах, какой Мари стала хорошенькой, сам бы взял и женился на ней, если б мог. – И ни Жано, ни Мишелю в голову не приходили мысли ни о содомии, ни об инцесте, и глубоко им было наплевать, как со стороны, для «Особо умудренных», звучат их слова, искренние, правдивые, и абсолютно невинные, без подтекста, без задней мысли. И вот теперь Мишель Де Шавиньи плакал, уткнувшись в сложенные полочкой на столешнице руки, навзрыд, задыхаясь, сотрясаясь всем телом. Потому что слишком хорошо понимал маркиз, что больше уже никогда в его – в их – жизни такого не будет. Потому что как-то разом понял, что не были они тогда ни глупее, ни неопытнее, нет. Может быть, были лучше. Безусловно, были лучше: у них хватало сил, и света, и ума, и чувства, и благородства, и чистоты жить в плоскости, где не раздумываешь сутками, что бы еще тебе хотелось попробовать да потрогать, и не несешься трогать и пробовать все, что захочется. А теперь было уже не вернуться назад - оставалось глотать сопли и писать письма. Если бы Мишель мог поделиться своим удивительным открытием, - как окрестил бы явившуюся ему истину извечный насмешник Жан Де Нуар, неизменный герой всех без исключения откровений этой ночи, - с особой, почивавшей в южной башне Черного Замка, быть может, у истории этой троицы был бы совсем иной конец. Мари Де Нуар металась на кровати, в тяжелом забытьи, едва не в лихорадке, и заранее проветренная спальня казалась ей нестерпимо душной, рубашка ее липла в влажному от пота телу, и девушке казалось, это чужие руки касаются ее кожи. А снилось ей… …ей снился темный парк, зеленый лабиринт, шелест листьев, чуть слышный, угрожающий, предвещающий большее, гораздо большее, большую опасность, большой шум, грохот, взрывы, крики – они непременно должны были зазвучать со всех сторон, стоило только подождать. Мари шла на свет одинокого фонаря, она слышала голоса, успокаивающие, родные, знакомые голоса, она стремилась к ним, и в то же время какой-то своей частью понимала, знала, что идти туда не надо, что ничего хорошего ждать от их обладателей не придется, как не приходилось и не приходится, и лучше бы ей искать другой источник света, лучше бы ей… но она идет. Она выходит на круглый освященный пяточек, в одной рубашке, босая, и мягкая, мелкая, подстриженная трава щекочет ей стопы. Там стоит стол. Грубый, сколоченный из небрежно отесанных досок, грязный, закопченный стол, и трое мужчин за этим столом, сидя на табуретах, точно из ближайшей харчевни, играют в карты, пожелтевшие, потрепанные, словно жеваные… Отец. Брат. Колин. Колин. О Боже, он вернулся, конечно, он вернулся, он приехал за ней, он будет просить у нее прощения, и она простит, разумеется, простит, и он снова возьмет ее с собой, они обвенчаются, здесь же, теперь все будет, как положено, как подобает… вот и с батюшкой он поладил, не то, что в прошлый раз, и с Жано, да, он исправился, он будет с ней, непременно будет с ней!.. Мари замирает, глядит на них, они ее не замечают… - Я выиграл! – Восклицает весело, задорно, бойко Колин, бросает карточный веер на стол. Батюшка, тихо ворча, поднимается из-за стола, уходит, через кусты, вперед, не разбирая дороги. - На что она тебе? – Небрежно, лениво, откинувшись, отклонившись назад, прикрыв рот рукой, точно зевая, спрашивает Жано. - А если бы и не на что, уже моя. – Отвечает самодовольно, слегка запальчиво ее кавалер. - Так для чего же? – В голосе брата нарастает напряжение, теперь он нагибается к партнеру, через стол. - Да вздумалось мне если, что ж? – Капризно вскрикивает Колин. – Сама она не прочь. – И машет в ее сторону рукой. И тут Мари понимает, что играли они в карты на нее. Взяли и разыграли: с чего бы нет? - Да как вы смеете! – Кричит она, бросается к ним, сметает карты со стола. - А почему бы нет? – Спрашивают они разом, повернувшись к ней, и голоса их звучат как один, чужой, холодный, напыщенный, злой… - Сама не выбираешь, дай толком другим решить. - Я не игрушка! Не вещь, не лошадь, ни монета, нельзя на меня играть! – Твердит Мари растерянно. - И лошадь знает, куда ей идти надо, ты одна не знаешь. – Ухмыляется Колин, злой голос исчезает. - Или не хочешь? – Обеспокоено обращается к ней Жан. – Сестричка. Если уверена, что не хочешь, скажи. - Не хочу! Не хочу! Не хочу! – Вопит она и заливается слезами, точно маленькая, только вот дело не детское, и боль ее раздирает не детская, кричит Мари отчаянно, исступленно. И брат бросается вперед. И картой перерезает Колину горло. Хлещет кровь. Вот фонарь и весь в крови. Гаснет. Слабеет свет, свету не раздвинуть тьму, не просочиться, фигуры исчезают в пасти черноты, и на земле Мари видит карту, забрызганную кровью, гадальную карту, из маскарадного набора. Луна выплывает из-за облаков. «Следуй желанию». Она идет в темноте, спешит, спотыкается, карта сжата жалким клочком в кулаке. Чья-то рука проводит по ее бедру. Чья-то рука держит ее за волосы. Кто-то лезет под рубашку. Мария вырывается, бежит… и видит крест. И слышит скрип. Жуткий скрип. - Прекрати истерику, Мари-Агнес, как скрип может быть жутким? – Слышит она сухой, строгий, холодный голос матери и отвечает робко. - Может быть, матушка… потому что… это ведь ты скрипишь. – И лунный свет озаряет подвешенное тело, и край платья щекочет девушке щеку, и костлявые пальцы словно тянутся к ней, а труп с тихим скрипом раскачивается, точно маятник, то вправо, то влево… Мари бросается бежать, она кричит… вот уже и не парк, и не их часовня, а подступающий к замку с восточной стороны лес… на поляне стоит человек. Мрак, тьма рассеялись, ночная синеватая темнота кажется восхитительно светлой. Человек поворачивается, но Мари уже знает, что увидит брата. И знает, что он какой-то… другой. Знает, что это не тот, не совсем тот человек, который проиграл ее Колину в карты. - Подойди ко мне. – Просит он. Она не хочет его слышать. Она знает, что он может ей сказать, и не хочет его слышать, ни за что не хочет, потому что если она услышит, ей придется решать… - Ну же, смелее, сестричка! Не бойся меня. Я последний, кого тебе стоило бы бояться. Ты хочешь сделать из любви сказку? Все еще хочешь сказку? – Он спрашивает мягко, ласково, и ему нельзя не ответить… - Я хочу быть принцессой… - Скромно опустив глазки, признается Мари. - У нас будет самая страшная сказка на свете. – Печально, обреченно. – Самая страшная. – Она понимает, она готова смириться, она знает, что он прав, и знает, что это не самое худшее, что могло быть сказано, что могло бы произойти. Но он останавливает ее. Его голос меняется, дрожит, он горит. - Иди сюда, иди ко мне, прикоснись. – Он сжимает ее руку и кладет себе на грудь. - Вот так. Это вполне возможно. И все, что ты сделаешь дальше, все, чтобы тебе хочется сделать, возможно, реально. Ты можешь поцеловать меня. Можешь взять мой пистолет и застрелить. Можешь сделать и то и другое, и никто – никто – не сможет тебе помешать. Эта схема очень проста. И сказка, построенная по этой схеме, не отличается сложностью. Ты сделаешь то, что хочешь. То, что считаешь нужным. Просто потому, что ты так решила. И назавтра чудесным образом все не переменится. И никто не схватит тебя за руку. И не прочтет проповедь. И не пристыдит. И не исправит ничего, если ты напортачишь. Больше вообще некому будет вмешиваться. Решай сейчас. Решай! – Она стоит, точно завороженная. Должна бы зажимать уши руками, должна нестись отсюда прочь, но она слушает, и вторая ее рука тянется к его воротнику, девушка обнимает брата за шею, ногтями впивается в его кожу, целует его, прикусывает его губу – нижнюю, припухшую, точно зацелованную. И его руки – на ее спине. Его руки закрывают ее от всего мира, и никто не увидит, никто не поймет, чем они занимаются… они целуются… жарко… как жарко… и что-то холодное сверкает в ее руке. Жан вздрагивает, но не останавливается, только крепче прижимает ее к себе, когда сестра ударяет его ножом, в верх спины. Снова, снова и снова, еще раз, еще. Еще! Он падает, они падают, расходится камзол у него на груди, Мари ножом на длинные полосы режет его рубашку, режет кожу, мясо, сидя на брате, на любовнике верхом, да, теперь он – ее любовник, и когда в ее тело входит его член, в его грудь нож врезается по самую рукоятку, слету, с одного удара. И Мария заливается тихим, радостным смехом, в экстазе, слизывая кровь с посеревших щек брата… Та, другая Мария, обезумевшая, омерзительная, не имеющая к ней ни малейшего отношения. Нет, нет, всего этого не может быть, не могло быть, не с ней, только не с ней, никогда. Сколько грязи… какой ужас. Нет, это была не она. Всему виной погода, эта духота, должно быть, перед грозой… «Да мало кто во сне да с кем уснет?», Кит Марлоу, кажется, так написал… вот, не она одна так думает, это давно замечено, умный, признанно умный человек это написал… а она никогда ничего подобного не хотела, помыслить не могла… она ведь совсем не то, что брат! Не удивилась бы, узнав, что самому ему такое грезится, но ей… ей – никогда…. Так думала госпожа Де Нуар, лежа в своей постели, кутаясь в одеяло от неожиданно нахлынувшего холода, оцепеневшая, от шока, от страха, ослабевшая, изможденная и бесконечно несчастная. Сам же Жан Де Нуар этой ночью не спал вовсе – он читал «Гамлета», на языке оригинала, и, особенно всматриваясь в сцену первого столкновения принца с Лаэртом, думал, что стоило бы последнему немедленно заколоть ублюдка, сломавшего Офелии жизнь. Быть может, он бы поплатился за это головой, а не пробитым коленом, но, черт возьми, оно того действительно стоило.
Arabella: Присоединяюсь к восторженным отзывам Действительно, такой стиль не часто встретишь, но это плюс, т.к. произведение запоминается Мне такое очень нравится Написано красиво и с чувством
Avalanche: Наконец-то долгожданная прода. Опять неординарно, но безумно мрачно-притягательно, и чем дальше читаешь, тем больше хочется еще. Тапочки, уж прямо глаза резало при прочтении: Мишель де Шавиньи неловко и безуспешно претворялся, что жить достоин и далее по тексту еще несколько раз повторяется слово "претворяться" написаннон через *е*, правильно будет "притворяться". Так думал Люсьен Да Ферми – путано и невнятно, на грани с горячечным бредом, как ему показалось впоследствии – стоя перед воротами поместья Шавиньи - вроде раньше он был Де Ферми, нэ?
Sandra_Hunte: Нда... мне срочно нужна бета.))
Sandra_Hunte: Arabella Avalanche И как обычно: я необычайно рада, что кому-то "Замок" все-таки нравится.
polesta: Sandra_Hunte Не буду преждевременно расхваливать ваш ориджинал, поскольку он пока еще не завершен:)) А называть великолепным что-то, еще не пришедшее к своему логическому завершению, у меня нет привычки. Однако уже сейчас могу сказать: у вас просто чудесная манера изложения! Метафоричная, цепляющаяся к деталям, отталкивающася от них и идущая дальше... Вы создаете неповторимую атмосферу, за что вам честь и хвала! Буду с нетерпением ждать продолжения
Sandra_Hunte: polesta И Вам огромное спасибо! Продолжение, к несчастью, появится разве что недели через три...
polesta: Sandra_Hunte Жаль, очень жаль:((( Но ничего не поделаешь... Мы, читатели, народ терпеливый и сумеем-таки дождаться долгожданного продолжения:)))
lilith20godrich: Sandra_Hunte Здравствуйте. Я вам отправила личное сообщение с одним вопросом - не пропустите.
Sandra_Hunte: Маркиза, во вдохновенно-голубом платье, делавшем ее чуть более хорошенькой, чем следовало бы, несмело подняла на Люсьена глаза. В приемной губернатора они были одни, и Изабель не решалась заговорить с мужчиной, с которым так весело, неуемно и не без обаяния щебетала в течении опавших, точно пестрые, но своевременно увядшие цветы, карнавальных дней. - Вы, мсье, остановились у господина Де Шавиньи? – Осведомилась она, комкая в руках белый платочек, (совсем не такой белый, как чашки и пальцы Жана), и напряженно глядя в пол. Неверные, неловкие слова царапали ей горло и грудь, перекрывали дыхательные пути. - Я перебрался на днях в замок Нуар. – Отозвался он, чуть заметно кивнул, поощряя поступок девушки, решившейся наконец начать, и ободряюще улыбнулся. - Нуар?.. – Вырвался у нее испуганный возглас, и маркиза застыла, точно на полпути, в неестественной позе, всем телом подавшись к собеседнику и замерши, не достигнув цели. - В чем дело, мадмуазель? – Обеспокоился шевалье. – Что Вас так огорчило?.. Мне казалось, с мадмуазель Марией Де Нуар вы добрые подруги… - Все так… - Вымолвила несмело Изабель. – Все так, сударь. А только что не говорите… - Она вздохнула, изысканная манера речи изменила ей, на смену великосветскому слогу явился лексикон деревенской барышни. – Что не говорите, эти господа меня пугают. – Завершила она, собравшись с силами. – Я не за что бы не решилась поселиться в Этом их доме. - Дом не хуже прочих с точки зрения пригодности к жилью, да и красив он безмерно! – Горячо вступился Люсьен за то немногое, принадлежавшее семейству Де Нуаров, к чему симпатией он проникнулся всецело. - Все так, мсье. – Согласилась Изабель покорно, голос ее дрогнул, маркиза вновь робко, кротко опустила глаза. - Нет, мадмуазель, прошу Вас, если Вы хотели мне что-то сказать… - Спохватился собиратель историй, решив, что, по всей видимости, с излишней горячностью говорил только что и вышел за рамки приличий. - Я только… - Она с особым ожесточением прикусила нижнюю губу, на розовой губке выступила незаметная почти, крохотная бусинка крови. - Прошу Вас, маркиза. – Подбодрил девушку молодой сказочник, всем своим видом выражая доброжелательность и внимание. - Вы ведь, должно быть… Вам, должно быть, известно о печальных событиях… прошлого… - видимо, ей хотелось употребить другое слово, более привычное, но менее приличное, однако маркиза вовремя пересилила себя, - этой во всех отношениях достойной семьи? – Изабель напряглась всем телом, вцепилась мертвой хваткой в подлокотники кресла, выпрямилась в струнку и осмелилась-таки взглянуть собеседнику в лицо. Люсьен вздрогнул, его кольнул секундный озноб, едва ли он сам мог бы объяснить, что именно так испугало его во взгляде девушки, однако готов был поручиться, что в эту минуту в глазах ее не осталось и следа прежней очаровательной застенчивости. На смену скромности и робости явилось ожесточение азарта, сосредоточенность и рвение охотника, нетерпение, любопытство, страх, страсть – безграничная страсть, глубоко запрятанная и, казалось бы, невозможная в этой натуре. - Я знаю, что госпожа графиня покинула этот мир при весьма… трагичных обстоятельствах. – В действительности, ни Мари, ни Жан никогда не заговаривали о матери и как-то очень ловко обходили вопросы о семье, однако Люсьену действительно было известно, что старая графиня изволила отойти в мир иной двумя годами ранее, и, по недоступным пониманию причинам, собиратель историй почти уверен был в том, что умерла она… не лучшим образом. Изабель вздохнула, казалось, с облегчением, звериное ее напряжение улетучилось, глаза вновь засветились мягким и робким, стыдливо-небесным светом, на губах проступила улыбка, должно быть, юная маркиза обрадована была тем, что рассказывать и убеждать ей не придется: гость и так посвящен в подробности. Странно, но Люсьен вновь ощутил себя гостем, чужаком, пусть и желанным, пусть и ласково принятым, но нездешним, неуместным, незнающим… да, чужим. Между ним и этой девушкой – хорошо ему понятной девушкой – лежала пропасть, через которую он не в силах был перешагнуть. Да что там, перешагнуть. Перескочить, перелететь. «Опасно ходить по болоту, не зная ни приметы, ни тропы…» прозвучал в его голове полный мудрого печального укора голос Жана Де Нуара. Безусловно, опасно. Хотя бы уже потому, что Они видят тебя, а ты не знаешь о Них. - А-га… - Проговорила Изабель, собираясь с духом для нового удара. Удара? Почему удара? Почему именно это слово пришло ему в голову? Разве сам он не хотел услышать? Не просил ее говорить? Не выпытывал буквально эту губернскую сказку? Да, да, все так… и все же что-то было неправильное – в том, как она говорила, в том, как он пытался заставить себя слушать. – Быть может, шевалье, я многого не знаю… я провинциалка, воспитана в глуши, не все новые веяние могу восприять… но… скажите мне, - последняя фраза прозвучала с нажимом, произнесла ее маркиза неожиданно окрепшим голосом, словно вопрос, который она собиралась задать, давно и мучительно не давал ей покоя, а ответить на него и рассеять сомнения было ровным счетом некому, - разве правильно это… разве нужно… можно разве возносить молитвы Господу нашему Иисусу и каяться в грехах своих там, где произошло самоубийство? – Она почти кричала, в лице ее отражался непритворный ужас и, в то же время, отчаянная мольба: «Скажите мне, что Вы так не думаете! Скажите, что это не так!». Собиратель историй попросту не нашелся, что ответить, да и не вполне понял он, о чем шла речь. От интеллектуального конфуза его спас лакей, доложивший, что «Господин губернатор ожидает шевалье Де Ферми». Люсьен соскочил с места, торопливо кивнул маркизе и чуть ли не бросился в кабинет губернатора, точно сам Людовик принял его прошение об аудиенции. И громогласная напыщенность слуги, и брошенный ему в спину знающе-снисходительный взгляд, обычно столь раздражавшие молодой сказочника, показались ему благодатью Божьей. Губернатор, человек средних лет, маленький, худенький, лысеющий, с большими сухими круглыми глазами и вековой скорбью в лице, стоял у стола, ожидая гостя. Должно быть, он не вполне доверял своему знанию этикета и поднялся заранее, чтобы не опозориться перед парижанином и не показаться невежей. Безусловно, веры в величие и вес губернаторского звания в нем было раз в десять поменьше, нежели в его слугах. - Господин Де Ферми! Необычайно рад Вас видеть, что же Вы не заходили? Мы Вас раз только и видели, в первый день, у моей супруги… ну да что это я, Вам, конечно же, не до нас… я теряюсь в догадках, что могло Вам понадобиться в провинции? Разве что природы наши – не рауты светские, оно ясно… - Тараторил он без умолку, без пауз, на одном дыхании, глядя куда-то в бок и перебирая лихорадочно пальцы правой руки – пальцами левой, изредка, украдкой, мельком поглядывая на гостя. - Прошу прощение, мсье… - Люсьен поклонился запоздало. - Да что там, бросим эти церемонии!.. – Замахал руками господин Де Рест. - …я только к Вам за разрешением… господин граф Де Нуар рассказывал о здешних пещерах и упомянул… - Ну право же, не стоило Вам беспокоиться из-за таких мелочей! – Вскричал де Рест, он был чрезвычайно возбужден и оказался совсем уже близко, обнял Люсьена за плечи, энергично кивая… - Послали бы слугу, я расписался бы… да и к чему Вам разрешение, шевалье! Вы же не какой-нибудь там браконьер из черни… Вы дворянин! Да к тому же еще и из самого Парижа! Как господину графу, человеку умнейшему, могла прийти в голову такая нелепость! – И тут же губернатор спохватился, притих, чуть опустил голову, чуть приспустил веки, убрал руки на грудь и направился к столу. – Впрочем, я конечно же выпишу Вам, по всей форме… я уверен, однако, что и без бумажек господин Де *** не стал бы возражать…- И тут, словно нечаянно что-то припомнив, совершенно уже разбитый и огорченный, он повернулся к собирателю историй. – Простите, шевалье, досадное недоразумение, я бы никогда себе… однако правила… видите ли, я не смогу Вас пропустить к холму Буфло. – Де Рест сжался весь, точно провинившийся школьник, ожидающий выговора от строгого учителя. - В чем же дело? – Осведомился Молодой сказочник. Губернатор почесал подбородок, выдохнул, долго и тяжело, и произнес. - Сегодня утром там произошло убийство. – Люсьен мгновенно вскинулся, господин Де Рест поспешил его успокоить, однако от прежнего радостного волнения в его тоне не осталось и следа. – Ничего важного, крестьянка, нашли в овраге… однако там сейчас считается опасно и я, увы, к своему глубочайшему сожалению… я не могу позволить Вам пойти. – С горечью заключил он и развел руками, словно говоря: «Ничего еще не бывало со мною ужаснее. Все бы сделал, только бы Вам услужить, а тут – такое… забери черт этих чумазых, вечно с ними морока!». И тут, с глубочайшим для себя удивлением, молодой сказочник осознал, что формулировка «Словно» здесь не уместна. Нет, губернатор действительно сказал то, что собиратель историй решился только представить. Еще около получаса молодой путешественник оставался в кабинете у достойного чиновника. Сперва Де Рест расспросил Люсьена о родственниках: «Не нашел ли кто покой и в нашей глубинке? Быть может, у нас с Вами есть общие друзья, а мы и не подозревали – не правда ли, забавно?», и тот уклончиво ответил, что в этой провинции родни у него нет, да и знакомых не много, разве что в Эвиле, но да, безусловно, было бы забавно. Затем губернатор выразил безграничное восхищение масштабы личности господина графа, «Какой широкий ум! Какой кругозор! Вы не находите, мсье?», в чем сказочник с радостью поддержал его. Потом последовало кофе. Пока расставляли прибор, чашки, - чисто вымытые, выскобленные, и все же желтоватые, - конфетницы и молочники, господин де Рест полюбопытствовал, как продвигается творческий процесс, «Уверен, Вы нашли прелюбопытнейшие мотивы…», и шевалье Де Ферми был вынужден признаться, что хотя здешние места изобилуют интересными сюжетами, (при этих словах губернатор, назвавший сюжеты мотивами, покраснел и втянул голову в плечи, точно пристыженный школьник), он еще не достиг значительных успехов. Губернатор выразил глубочайшее сожаление. На второй чашке он осмелел слегка и принялся рассказывать о своей супруге: «Она редчайшая находка! Бриллиант! Бриллиант в дорожной пыли, так сказать!». На третей чашке осмелел Люсьен и решился заговорить о событии, вызвавшем его живейший интерес. - А не могли бы Вы подробнее сказать, мсье… что произошло? Как именно произошла эта трагедия? Господин губернатор произвела на Люсьена в целом приятное впечатление, однако, выслушав гораздо более учтивые и доброжелательные, несколько даже раболепные пожелания швейцара и оказавшись наконец на улице, молодой путешественник вздохнул с облегчением. На подобных людей сладко было рисовать карикатуры и шаржи, изредка приятно было топить излишки времени в обществе их обильных семейств – многочисленных и откормленных словно бы на убой – но терпимыми из Де Ферми находил лишь в малых, четко отмеренных дозах. Первый дом славного города Эвиля находился в двух улицах от рыночной площади, и до его подъезда в равной степени доносились как звуки, так и запахи униженной жизни и униженного люда. (Подобное определение Люсьен дал обитателям и образу жизни достойного города не потому, что жизнь их и образ разительно отличались от жизней и образов прочих обрезков великого французского народа, отличались в худшую сторону, а потому скорее, что губернаторский и дворянский слог жизни поражал своей возвышенностью и сугубой литературностью). Пахло хлебом и теплой пылью, пахло луком и свежим навозом, свежей листвой и полевыми цветами, нагретым камнем, яблоками, ванилью. Откуда-то совсем издалека долетал нездешний, скромный и непризнанный, отринутый прохладный металлический запах с захудалой речушки, запах изгой. В уши молодого дворянина ворвалась беззастенчивая ругань, «божье» женское причитание, лязг железа и конский топот, и непередаваемый, не поддающийся расщеплению на составляющие шум людской возни. Люсьен самодовольно улыбнулся, отмечая, что французский народ, долженствующий быть главным героем, потребителем и, в сущности, создателем всех его произведений, как никогда к нему близок. Этот народ не стеснялся говорить, как не стеснялся молчать, он не боялся громко заявить о себе и получить не менее громкий, не менее ясный и явственный ответ. Люсьен, без сомнения, поселился бы в гуще этого самого народа, если бы только не опасался, что ответы, которые он получит, вне зависимости от своего желания, на свои вопросы, окажутся чрезмерно ясными. «Не могли бы Вы подробнее сказать, мсье… что же произошло?», спросил он господина Де Реста, и господин Де Рест, уклончиво и гуманно, сообщил ему о кровавом, нелицеприятном происшествии в горах. Господин Де Рест, бесспорно, стремился пощадить слух и тонкое художественное восприятие своего гостя, тем более, что несколькими часами раньше человек, принесший печальную, обременительную весть, точно так же щадил слух и доброе чуткое сердце самого губернатора. Господин губернатор был глубоко человечен – «очеловечен», пришло почему-то Люсьену на ум, - он, бесспорно, был так же чужд крови и всяческим иным проявлениям жестокости, мерзости приземленной жизни. Господин губернатор не терпел эпатажа, почти на уровне физиологии, и избегал тошнотворных, натуралистичных подробностей… вот только молодому сказочнику казалось, и это чувство он, несмотря на все приложенные старания, не мог отогнать, что тон его до отвращения схож с тоном Мари Де Нуар, говорившей: «О каком-то мальчике, какой-то веревке, какой-то балке…». Де Ферми предпринял очередную попытку думать лучше об окружающих людях и постарался перейти на размышления о более насущной проблеме: куда ему отправляться теперь и что следует передать графу, ожидавшему его на прогулку. В тот момент, когда старания литератора почти увенчались успехом, и он начал было придумывать вежливое и вместе с тем тонкое, оригинальное объяснение, плеча его коснулась, тактично и ненавязчиво, мягкая, чрезмерно тонкая для мужчины рука. Люсьен обернулся, так же спокойно и мягко, в полном сознании верности происходящего. Граф Де Нуар, человек, ради которого стоило попотеть, придумывая впечатляющую отговорку, стоял у него за спиной. Его правая рука, с обнаженной серовато-бледной кистью, с искривленным, болезненно-беззащитно подогнутым мизинцем, по-прежнему была протянута к Де Ферми, и теперь, когда молодой человек повернулся, кончики тонких, поразительно хрупких пальцев Жана касались его груди. Другой рукой граф удерживал а поводу двух смирных до крайности гнедых лошадей, в ней же держал грубую кожаную перчатку. В такую же перчатку была затянута кисть его левой руки, и, нужно отметить, перчатки были Жану попросту необходимы – настолько странное, почти неприятное впечатление производили при дневном свете его призрачные, ломкие пальцы. Люсьена поразила мертвенная бледность кожи графа, при всей своей живости и красоте, которую восприимчивый Де Ферми не мог не отметить, в привычной обстановке, в обстановке, наполненной жизнью, Господин Жан походил на безнадежного раненного, или, быть может, на покойника, оставленного в заморозки в часовне и пролежавшего не менее двух дней. «У меня лучшие яблоки! Весь город знает мои яблоки! Мои яблоки лучшие во всех четырех холмах, всякий добрый христианин подтвердит!», заверещала на площади не в меру вспыльчивая и ретивая торговка. Граф расплылся в улыбке, полной домашней нежности и узнавания. Улыбка его оставалась прежней, трогательной и обольстительной одновременно, но Люсьен никак не мог побороть в себе неприятие. - Идемте, мой милый сказочник. – Предложил Жан собирателю историй. – И прекратите на меня таращиться, мы знаем, что Вам больше повезло. – Де Ферми предпочел отложить расспросы и, приняв повод одной из лошадей, направился вместе с Де Нуаром вниз по улице, постепенно удаляясь от шумной рыночной площади, откуда доносилось им вслед: «Ты еретик! Как есть, еретик! Отец твой был гугенотом, вот христианские яблоки тебе и не по вкусу!» «Я свою родню знаю, а вот в твоем саду, на святом распятье клянусь, мертвец закопан!» «А нечего знать тебе, что в ее садах за беда – свою бы землю при себе держал, а то и нету!» - Я вынужден огорчить Вас, граф… – Сам того не сознавая, Люсьен снова начал именовать Де Нуара графом, хотя после печальной сцены у маркиза и куда более настораживающей сцены в приемной, после того, наконец, как он из заросшего тиной пруда вытащил мокрое тело графа, почувствовал волшебно-гладкое, совершенное прикосновение его фарфора к своим губам, он решился называть нового друга не официальнее, чем Господином Жаном. Исключительно нездоровый вид Де Нуара вызывал брезгливость и непомерное, хоть и неопознанное еще, разочарование. - В овраге нашли покойницу, я знаю. - Нетерпеливо и с видимым раздражением прервал собирателя историй молодой граф. Легкое раздражение и легкое же презрение в его тоне показалось бы естественным, непременным его составляющим, таким же, пожалуй, как запах дыма и табака, неотрывно следовавший за графом даже после купания в пруду, если бы не безмятежная доброжелательность, выказываемая ранее. Через презрение они перешагнули недавно, точно так же, как и через формальное обращение «граф». - Могу я узнать, куда мы, в таком случае, направляемся? – Осведомился Люсьен, еще более раздосадованный и немного сверх меры резкий. Против ожиданий, Жан в ответ одарил его новой, куда более пленительной улыбкой, и пояснил, избавившись мгновенно и без затруднений от излишнего напряжения. - Не так далеко, мой милый Люсьен. В дом одного моего знакомого, доброго фермера. - Брови его, ближе к носу, поднялись в подкупающе невинном жесте, губы сложились в женственную, отчасти жеманную, напряженную полу-улыбку: «Давайте сегодня лгать от души и красиво, мой милый». Выдержав незначительную, короткую паузу, он добавил, по-мальчишески дерзко, поспешно, с забавным натуральным озорством. – Гугенот, с воистину лучшими яблоками. – Он взлетел в седло, легко и грациозно, и все же от Де Ферми не ускользнуло мимолетное, почти незаметное его движение: уже оседлав лошадь, молодой граф чуть склонился к холке животного и судорожно сжал поводья. На лице его изобразилось глубочайшее, отчаянное и отчаянно же удерживаемое, задавленное страдание. Наблюдательность оставалась выигрышной чертой собирателя историй и, быть может, позволила бы ему стать весьма сносным писателем, если бы ей не препятствовала во всем его врожденная и крепкая, неутолимая и неуемная осторожность. Подчиняясь этому своему второму основному качеству, которое сам он предпочитал считать первым и которым гордился, молодой сказочник оставил свои наблюдения при себе и выехал из города в молчании, про себя строя различные предположения относительно противоречивого внешнего вида и странной гримасы Господина Жана. Через Северные Вотора двое всадников выехали на проселочную дорогу, сырую и разъезженную. Пару раз им попадались глинистые участки, и лошади опасливо, настороженно и неохотно ступали на скользкий путь. Собиратель историй подумал о том, что ни одно животное по доброй воли не пойдет по пути, который может принести ему беду, если только человек, не видящий дальше собственного носа и часто намеренно не замечающий предостережений свыше, не направит его туда насильно. «Мы выбираем не лучший маршрут», заметил Люсьен и прибавил про себя, с особенной горечью: «Если мы выбираем». Сделав не более полу-лье, всадники свернули в поле. Ехали шагом, граф на полкорпуса выдвинулся вперед с намереньем указать спутнику дорогу, однако Де Ферми сам с легкостью угадывал направление и даже более того – он без малейшего движения со стороны Жана, без подсказки или указания, решился свернуть, хотя золотое поле, в которое они углубились, ни чем не отличалось от прочих, тянувшихся по обеим сторонам дороги. Прежде Люсьену не случалось ни разу попадать в поле. Дикость подобного положения и в то же время изумительная красота золотого моря, в котором он в состоянии был разглядеть каждую каплю, поражали воображение, приветственный, непривычно громкий шорох, настойчивость, с какой, ему казалось, пылающие волны нахлестывали на всадника и лошадь, сила и, главное, изумительный, почти невозможный масштаб, объем явления, простор, по четырем сторонам, сплошное солнечное море зачаровало молодого сказочника. Он чувствовал его целиком. Замечал едва уловимое поблескивание колосьев, ощущал прикосновение к теплой, рассыпчатой земле – словно шел по ней босыми ногами, а не ехал верхом, остро, мощно, прибоем в нос ему бил запах негретых трав (злаки ведь были травами? А волны золотого моря составляла пшеница? Люсьен не смог бы отличить пшеницу от овса, даже если бы в горло ему упиралось острие шпаги, а познания натуралиста должны были решить его дальнейшую судьбу. В любом случае, он дал себе слово описать это волшебное, невероятное впечатление, этот подавляюще мощный образ, и решился спросить у молодого графа, что все-таки произрастало на поле), примятых и сломанных стеблей, навоза и земли, - земельный запах показался очень сладким, - запах самой жизни, незнакомой, чуждой обитателям замков и аборигеном модных гостиных. Юноша сам не заметил, как заставил с шага лошадь перейти в галоп. То же произошло и с конем Де Нуара. Оглушительный стук копыт, стук крови в ушах представлялся Люсьену ритмичным и величественным шумом набегающих волн. Оба молодых человека неслись по полю, в безотчетной надежде окунуться наконец в золотое море, соединиться с ним, пока безупречная гармония, союз безбрежной небесной синевы и живого золота, чьих берегов они не видели и коему не полагалось никаких берегов, не нарушился. Берега появились. Обвалились, с коротким и безжалостным металлическим лязгом. Поле, безупречно ровное, пошло дальше по наклонной, вниз. Внизу расположилась деревушка, а за нею поднимались серые бесформенные, неожиданно уродливые Большие Холмы. Пожалуй, слишком большие. Граф придержал коня, Люсьен последовал его примеру, и если бы молодой сказочник не был так увлечен нахлынувшим на него потоком невероятно эстетичных образов, он непременно бы заметил всю ту же болезненную гримасу, вновь проступившую на бледном лице Де Нуара. Дождавшись, пока спутник приблизится к нему, и пытаясь отдышаться – очень скрытно, словно делая вид, будто в воздухе не нуждается вовсе, словно находя нечто предосудительное в том, что ему может понадобиться воздух, в том, что чаще будет подниматься его грудь и приоткроется рот, - улыбаясь, скорее искренне, но на удивление устало, почти измучено, он указал на деревушку. - Это там. Хутор у самого подножья холма Буфло, минут двадцать езды. – Шевалье взглянул туда, куда показывал его спутник. Между сонно-коричневой деревушкой и то свинцово-серым, то серо-желтым пустынным холмом пролегала узкая полозка зелени, и, постаравшись хорошенько, на ней можно было разглядеть три каких-то постройки. Хутор. – Девушку убили чуть выше. Я думаю, они видели тело и знают, какого размера была дыра в ее груди. – Люсьен, разглядывавший деревню, представлявшую собой букву «F», с щегольской завитушкой-хутором кверху, поспешно перевел взгляд на Де Нуара, дабы убедиться в том, что улыбка его пропала, и, следовательно, веселая беззаботность в его голосе – не что иное, как игра воображения. Разумеется, надежды собирателя историй не оправдались. Улыбку он нашел на прежнем месте, она, пожалуй, стала шире и естественнее. В ней чувствовалось больше… огня. Решив, что для одного для он испытал слишком много неприятных находок на разведанных местах, Де Ферми тронулся с места и до конца пути прилагал все усилия, чтобы больше не видеть затянутой в черное спины, а уж тем более лица графа. Эвиль молодому человеку, при специфическом его понимании благополучия, показался городом неровным и уж, во всяком случае, не слишком богатым. Безусловно, слишком богатой не показалась здравомыслящему человеку и деревушка у холма Буфло. Красивые – по крайней мере, украшенные по мере сил – большие и светлые дома чередовались с непонятными, несуразными, обветшалыми постройками. Из-за дощатых высоких сплошных заборов и покосившихся плетней вырывалась буйная зелень, в одном месте сорвало калитку и из гусиного хлева гуси выбрели на пыльную дорогу. Слышалось со дворов птичье кудахтанье, топотня и беспокойный, тревожный и несмолкающий шелест разнообразнейших кустов, деревьев и еще Бог знает чего. У дороги, на неряшливо сколоченной скамье, сгрудились ребятишки, не то, чтобы грязные, вполне аккуратные, но уж конечно не чистые. На их ободранных, в пятнах-каплях присохшей грязи, и в других пятнах, загорелые, местами веснушчатые, местами совсем белые, болтались деревянные сабо, на босых стопах. Мордашки их, неприятно и незнакомо живые, показались Люсьену необычайно уродливыми и словно скорченными. Они без умолку тараторили, но разом смолкли, увидев всадников. На скамейке разложены были кругом скорлупки от желудей. О чем говорили дети, Де Ферми не понял – казалось, говорили они на другом языке, странно знакомом, но непонятном. В деревню въехали они откуда-то сбоку, и вскоре добрались до хутора. Он отставал от прочих домов на расстояние совершенно несущественное, сразу за ним шел зеленый луг, на лугу выдавался крохотный, пологий холмик, на холме росло деревце – маленькое, до невероятия живописное, чудно изящное деревце. Под ним колыхалась плавно высокая, сочная зеленая трава. Весь пейзаж имел вид необычайно родственный, примелькавшийся, приглядевшийся – словно десятки, сотни раз он видел подле себя сию картину. Пожалуй, одна только сломанная телега, накренившаяся и брошенная на лугу, выбивалась из общего ностальгически-родственного образа… Огорожен был хутор с одной стороны – со стороны деревни, больше символически, потому как невысокий заборчик вполне можно было бы обойти. Три пятна, ранее увиденные молодым сказочником, оказались хозяйским домом, амбаром и большим сараем для скота. Помимо прочего, были там и постройки поменьше, назначение которых Люсьену, сугубо городскому жителю, определить не удалось. Всадники остановились у калитки, граф, пригнувшись, свесившись с лошади и протянув руку, постучал, бесцеремонно и громко. Глухой стук, по сухому дереву, разнесся далеко. Жан прислушался, упустил молоток и досадливо потер холеные пальцы. С минуту ничего не происходило, затем зашумели кусты сирени, рассаженные у забора, и к калитке выбежал мальчик – такой же растрепанный, беспородный и одичалый, пожалуй, как прочие деревенские мальчишки, но в чистой рубашке и синей курточке, шитой ему по размеру, в башмаках и шерстяных чулках, с острым носом и крупной головой, длинным ртом и рассыпчатыми русыми волосами. Он не глядя отпер калитку и потянул за собой лошадей – Де Нуар бросил ему повод, шевалье поступил точно так же. Введя лошадей на свою землю, ровно так, чтобы ни одну не задеть калиткой по крупу и не прищемить ни одной хвост, мальчик, однако, бросил поводья, захлопнул калитку и, шутовски, комично и неловко, не усматривая смысла в церемониях, поклонился, одной рукой указывая на дорожку к дому. Всадники спешивались, хотя Люсьен и недоумевал, на кой черт был разыгран этот спектакль. Господин Жан первым направился к дому, а проходя мимо мальчишки, провожавшего его бдительным, жадным и блестящим, ждущим взглядом, бросил, так же озорно и весело, с нескрываемым удовольствием: - Пистолет не дам. – Мальчик фыркнул, сморщился и в спину гостю скорчил рожу. Почти не хромая, легкой походкой, не столь грациозной и вкрадчивой, какой пользовался в светском обществе, шире шагая, пошел мимо главного входа, на боковую веранду. Мальчишка, тем временем, расправив аккуратно складки несуществующей юбки, сделал реверанс в обе стороны и протанцевал, жеманно сложив вытянутые ручки, влево и вправо по дорожке. Невольно, Люсьен расхохотался, и та неловкость, что он ощущал, отправившись в чужой дом, к жужжим знакомым, через границу своего, обжитого, приличного и выскобленного до глади мира, рассеялась разом. - О-го-го! Кого это я здесь вижу! – Раздался звучный, извечно насмешливый и желчный, отнюдь не низкий и небасистый голос, (что свойственно было местным жителям, а в понимании Де Ферми – всем провинциальным простолюдинам, проще говоря крестьянам, вообще). Широко расставив огромные руки к ним спускался широкий, высокий и крупный, почти совершенно лысый мужчина с грубоватым, но крайне умным лицом, с пытливыми, не отпускающими, недобрыми и острыми глазами в окружении веселых и хитрых морщин. Хитрого в нем было много, он словно знал тоже что-то такое, что предстояло только узнать его окружению, и отнюдь не спешил своим знанием поделиться. В чем-то лицо его, совершенно некрасивое, но значительное и запоминающееся, странно походило на лицо молодого графа, столь тонкое, аристократичное и сложное. Этот человек сгреб графа в охапку, обнял, прижал к округлой, выставленной вперед по-гвардейски к груди и, оторвав от земли, сделал с ним полукруг. Жан Де Нуар и без того казался до крайности хрупким, почти женственным, а в эту минуту, в сравнении со здоровым, громоздким фермером, Жан показался Люсьену созданием неземным, почти невесомым. Он соскользнул на землю, смеясь и оправляя камзол, а собиратель историй видел еще его тонкие руки в черных рукавах, мягко опустившиеся от бычьей шеи хозяина. - Я не один, Бриан. – Тихо, едва ли не украдкой, с легкой довольною улыбкой граф кивнул на молодого сказочника. Фермер кивнул ему, почтительно и совершенно серьезно. - Прошу в дом, мсье… - Голос его звучал вполне уверено, с равной долей уважения, выказываемого как гостю, так и себе самому, собственному делу и дому. - Это Люсьен Де Ферми. Ты слышал. – Все так же, едва сдерживая смех, представил Люсьена Де Нуар, прежде, чем тот успел назвать себя шевалье и зарекомендоваться полным именем, по этикету, или же, напротив, представиться, не выказав простолюдину должного почтения. - А! Господин писатель! – Протянул человек, расплываясь в широкой, не лишенной доброжелательства усмешке. – А я Бриан Кебе, добро пожаловать к нам. – Еще р ...
Sandra_Hunte: ... аз любезно кивнув нежданному гостю, Бриан обернулся к молодому графу и, чуть нагнувшись к нему, уперев руки в бока, обратился к нему. – Жано, ты дорогу забыл? – В его насмешливо-ласковом, совершенно свойском, чуть покровительственном тоне явно было что-то, неприменимое к Де Нуару. Люсьен даже вздрогнул, он знал, что Так с собой никому и никогда Господин Жан разговаривать не позволит. Однако, вопреки ожиданиям, тот только застенчиво, опустив глаза в землю, покачал головой и, чуть ли не оправдываясь, прикусив губу, досадливо и почти брезгливо коснувшись нервными пальцами серой щеки, ответил. - Мне нужно умыться. Идите, я подойду. – Кебе пожал плечами с выражением «Как знаешь», и жестом предложил Люсьену подняться на террасу вслед за ним. На просторной веранде стоял круглый отполированный стол без скатерти и довольно грубые деревянные стулья, местной работы. В глиняном кувшине, на углу перил, стояли маргаритки – белые и рыжие. Из дверного проема, с подносом в руках, быстро семеня и сосредоточенно глядя себе под ноги, вылетела женщина, в светлом опрятном платье, белом переднике и белом чепце. Поставив поднос на стол, она суматошно оправила чепчик, так и не взглянув на гостя, подбежала к нему и крепко поцеловала в щеку. Женщина была уже в возрасте, на желтоватой коже проступало множество мягких морщинок, маленькие, чуть раскосые, прищуренные глазки быстро и очень уж несерьезно, ни на чем в действительности не задерживаясь и толком ничего не подмечая, шарили по лицам и предметам. На лице ее застыло выражение извечного чуть приторного неправдоподобного благодушия, она с готовностью демонстрировала темно-желтые, но целые и ровные еще зубы. Должно быть, в прошлом женщина была достаточно миловидна и считалась хорошенькой, однако чувствовалось, что душа ее в старении за телом не поспевает и, выйдя из категории хорошеньких девушек, она предпочитает изредка проходить дальше и впадать в детство. Что-то было в ней очень глупое. Что-то непрошибаемое. Женщинам ее склада удавалось, как правило, прекрасно ладить с детьми, а чудесная непосредственность и веселость сочетались в них с почти феноменальными упрямством, ограниченностью и эгоизмом. Оторвавшись от Люсьен и сжав его приветственно за плечи, она стояла секунду, глядя на него с радостью и гордостью, а после улыбка на ее правильных тонких губах закисла и вовсе сползла с лица. Она резко отдернула руки, громко, испуганно выдохнула и отступила назад. - Нази готова всех расцеловать – ей не жалко. – Прокомментировал хозяин. – Вы садитесь, мсье. – Указал он на один из стульев и, налив себе вина в оловянную кружку, выпил залпом. - Вы извините меня, мсье, - затараторила Нази, расставляя посуду с подноса и накрытые салфетками тарелки с едой. Она даже зарделась. – Никак не ждали. Мы Вам очень, очень рады! Так приятно увидеть новое лицо… - Это мсье Де Ферми. Ты слышала. – Заметил невозмутимо ее супруг: по тому, как он держал себя в обществе этой женщины, Люсьен предположил, что они женаты. - О! – Воскликнула она подчеркнуто счастливо и театрально изумленно. – Ну Вы порадуете нас хорошим рассказом, мсье? – Оба они изъяснялись чисто по-французски, без малейшей примеси местного диалекта, без просторечных выражений. - Я надеялся, Вы мне что-нибудь расскажите. – Улыбнулся вежливо Люсьен, усевшись и отпивая из стакана, предложенного ему хозяином дома. Нази радостно, энергично кивнула, безмерно воодушевленная его ответом. Вернулся молодой граф. Серая мертвенная бледность с лица его сошла, на место ей явился обычный цвет его болезненного, но не внушавшего опасений лица. На скулах проступил даже легкий нежный и свежий румянец. - О!.. – Удивленно, но как бы что-то понимая и припоминая выдохнул тихо Бриан Кебе. - Антрепризка для отца. – Так же поспешно, так же досадливо и нехотя отозвался граф, усаживаясь рядом с Люсьеном. - Хитрая хитрость? – Поддразнил молодого друга хозяин дома. – Гляди, сам себя перемудришь. – Господин Жан скромно пожал плечами, улыбаясь застенчиво и слабо. Собиратель историй воззрился на него чуть ли не с негодованием. - Но ведь я должен был ехать с Вами, - указал Де Нуар, подкупающе кротко склоняя голову. Улыбка его стала совсем мягкой, едва насмешливой и странно, глубоко печальной. …а еще слышал я байку про бестолковую ведьму, что училась кататься на палке, да угодила к кюре в дымоход. Не прошло семи месяцев, как в доме том ребеночек родился. Священник, от чрезмерного употребления скромных сил своих христианских, помер, а сыночек остался. И так вот, по наследованию, возглавляет теперь он местный приход, руководствуясь, со смирением, советами маменьки… Анастази Беке в прошлом была няней Мари Де Нуар, и действительно обожала детей. Своих у нее было двое – взрослые уже дочь Элен и сын Жорж, говоря о последнем, муж Анастази опускал гладкую лысую голову почти до самого стола и выразительно ее качал. Чувство, отражавшееся на его лице, более походило на застарелую злость, чем на сожаление. Элен, по видимости, радовала родителей лучше, однако милейшая Нази не упустила случая посетовать на ее счет. - Двадцать четвертый год ведь, как мне не волноваться? Старая женщина, нужно, чтобы все пристроены были. Да и внуков посмотреть хочу. – Она мечтательно прикрыла глаза и продолжала, радостным щебетанием, позабыв мгновенно о своем унынии или же, напротив, желая таким образом его разогнать. – А она к нам приезжала из Марселя, Жано. – Анастази вскинулась, выпрямилась, словно говоря всем своим видом: «Так-то!». – Какая она красивая. – С силой, с истовой материнской гордостью заключила хозяйка дома. – Пошла по улице, среда, утром все по своим делам – а и то оборачиваются, смотрят. Наш сосед вилы выронил. - Вот не поверишь, Нази! – Живы, быстро, напористо подхватил ее муж. – Иду я как-то по Улице сам, и тоже этот кретин что-то там себе своротил. Какой я красивый, наверное. Загляденье! – Люсьен прыснул со смеху раньше, чем успел подумать о том, будет ли это прилично и не заденет ли это достойных чувств достойной хозяйки. Граф смеялся вместе с ним. Супруги не смеялись: Нази горестно воздела руки, загрубевшие, но чистые, призывая народ и небо в свидетели своей скорби. Бриан помрачнел: ему поднятая тема была откровенно неприятна. Молодому путешественнику мысль о причинах подобной неприязни не приходила, однако Господин Жан прекрасно понимал эти причины и разделял чувства хозяина дома. Ему не хотелось думать о том, как пускают слюни вслед его дочери, и уж пуще о тех, кто слюни пускает, ему стыдно было даже смотреть на дочь и на прохожих, и он с трудом сдерживался, чтобы не схватиться за палку покрепче да не разогнать воронье, и главное, уж конечно, считал оскорбительным для себя похваляться текущим положением дел. Что-то нечистое, что-то мерзкое виделось ему в том, что ребенок, да, в сущности, еще ребенок, а если бы и девушка – так тоже все одно, становится предметом всеобщего желание и всеобщих же липких мыслишек. Сходные чувства испытывал, глядя на свою сестру, бессменную диву балов и салонов, Господин Жан. - Полно, Нази, этого ты можешь мне не рассказывать: сам бьюсь! – Поддержал он несчастную женщину, не ведавшую, что такого страшного она сделала, похвалив любимую дочь. – На Мари всякий любоваться рад, но если бы я знал, куда ее девать, счастливее меня бы не было! – Нази не ответила ничего, только глянула хитро, очень уж многозначительно, на Люсьена. Граф неопределенно повел плечами: «Еще до дела далеко!». Господин Беке, бывший инженер-оружейник, сам себя с гордостью именовал занудой и поступал тому соответствуя. Повествуя молодому графу о своем житье и своих делах, он назвал проблему куда более важную, по его мнению, нежели замужество дочери. Сосед его, тот самый, которого он назвал кретином и который ронял то вилы, то косу, заглядываясь на улицу, остался должен ему часть земли. Восемь лет на той земле, что была, жил Бриан преспокойно, однако как-то раз утром нашел на него стих порядка и, взяв с собой мерную нитку, обошел он участок. - Что получается, значит? – Разъяснял он молодому другу. – Земля моя. Но черта-с два ее мне кто-нибудь отдаст! К тому, конечно, любителю глядеть я приходил, он мне ответил: «Иди ты, Бриан, со своею ниткою… куда хочешь». – Трудно было определить, выбросил он крепкое словцо из-за жены, из-за двух дворян, сидевших в этот день у него за столом, или из-за укоризненно глядевшей на него жены. – «Бабка была, она там кол вбила, где бабка вбила, там и моя земля». - И что ты стал делать? – Участливо спросил его граф, облокотившись о стол и подперев рукой подбородок: приготовившись долго слушать. - Ну и тяжба идет второй месяц. Дураков учить надо. – С полным пониманием своего тяжелого положения и полной же решимостью от своего не отступать ни на шаг, отозвался мсье Беке и поскреб щетинистую щеку. - И сколько там? Большой ущерб? - Три метра. – Развел руками хозяин дома. - Полтора. – Вставила Анастази. Вид у нее был подлинно страдальческий. - И так они тебе нужны? - Нет ну, ну давай еще и это отдадим… - Повертевшись неловко, помыкавшись в обе стороны, отвечал хозяин хутора. Еще что-то там они говорили, а Люсьен тем временем раздумывал: почему так уж невозможна для него женитьба на Мари? Ведь она была невозможно, это он знал, и знал, что поделать с этим ничего не может. Не может поделать, не может хотеть, не может жениться на Мари Де Нуар. Почему не может? Он не знал. Не мог. Просто не мог. Она была так красива, так умна и изысканна, так, наконец, богата, прекрасно образована и лучшей дворянской крови, однако Люсьен совершенно точно мог заключить: он готов был выбрать себе подурнее, поглупее и попроще, с предками поскромнее, но… поскромнее. Он был почему-то уверен в том, что при всех своих неоспоримых достоинствах Мари не найдет себе жениха, или, по крайней мере, найдет не здесь, где достоинства ее слишком уж выставлены вперед и слишком явно исключительны, и не скоро. Он думал о том, почему мужчины не желают жениться на таких женщинах. Девушках. Женщинах. Готовы любить их, охотят их видеть, хотят их трогать, но ничего общего перед лицом мира с ними иметь не хотят. Прискорбно. Нечестно. Неясно… - …ладно, спорить с тобой! Расскажи лучше гостю какую-нибудь байку, он на них падкий. - Байку? – Сощурился Беке. По его загорелому лицу разлилось довольство, он чуть сощурился и откинулся на стуле. – И о чем бы? Слышал я байку про бестолковую ведьму, что училась кататься на палке, да угодила к кюре в дымоход. Не прошло семи месяцев, как в доме том ребеночек родился. Священник, от чрезмерного употребления скромных сил своих христианских, помер, а сыночек остался. И так вот, по наследованию, возглавляет теперь он местный приход, руководствуясь, со смирением, советами маменьки… - Нази изобразила глубочайшее нравственное возмущение. Граф прикрыл лицо руками. Люсьен понял, что это, должно быть, местная шутка, и он просто не в состоянии понять ее соль. «Не в состоянии. Я не в состоянии жениться на Ней». - Не злобствуй так, метр Беке! Тебе с ними до конца дней твоих в соседстве жить. - Что правда, то правда. Затеяли опять… светопреставление. Я вам, католикам, поражаюсь, сколько на свете живу. Урожай не годный – Бог не рад, дождь идет – Божье дело, мерзавец какой-то девушек режет – конец света близок! Я в городе уже и о Жеводанском звере слышал. Много дураков для одного места. – Собиратель историй насторожился. - Девушек? А были и другие? - Эта третья. Остальных крестьяне находили, а тут * разглядел в овраге и в крик. - Я его понимаю. – Заметил мягко молодой граф. – Давайте есть свинину и хватит про Это мясо. Поездка на хутор запомнилась Де Ферми не только тягостными размышлениями и новом известии о мертвых девушках, но и необычайно обильной, вкусной и странной едой. С середины дня просидели они почти до двенадцатого часа ночи и Люсьену, равнодушному к еде и не отличавшемуся особенным обжорством, казалось, что непрерывно он что-то лопал. Занимали его так же и разговоры – обрывочные будничные рассказы и ярко обыгранные, театрально рассказанные воспоминания. В разговорах этих незачем было искать изящества мысли и слова, но изможденные, измученные высоким искусством составления спичей мозг и язык сказочника отдохнули на славу. Он слушал, порой с искренним интересом, порой между делом, в пол-уха, отсмеивался, отшучивался – просто, но действенно, без прикрас, сочувствовал Нази в ее бедах, и в первой беде – в том, как прогадала она с замужеством, и хвалил ее стряпню, и почти не смотрел на своего спутника. Мысли о Черном Замке и о Мари, о том, что непременно нужно было скорее что-нибудь решать, оставили его. Ночью, в нежном сумрачном сиянии – не звездном и не лучном, а каком-то совсем особенном, - хозяин дома проводил их на сеновал. Хозяйка предлагала им комнаты, но граф возразил, что в комнатах они не хуже поспят у себя, и Бриан его возражения поддержал. Люсьен был вдребезги, но приятно пьян и по большинству счастлив, а его спутник – совершенно спокоен, что бывало с ним крайне редко, доволен и умиротворен. Им было хорошо. Пожалуй, впервые с того дня, как вошел в Эвиль, вообще впервые за долгие, долгие годы мучительных метаний, злых, мгновенно воспалявшихся укусов неудовлетворенного самолюбия и неподходящей, нестоящей жизни Люсьену Де Ферми было прекрасно и мирно. Он никуда не хотел уходить с душистого, подсохшего свежего сена, на которое свалился с высоты собственного роста, с размаху, не хотел шевелить ни руками, ни шеей, ни в чем, ни на «вот» не хотел менять своего положения. Не хотел стряхнуть соломинку, щекотавшую ему верхнюю губу, не хотел подвинуться назад, хотя чувствовал, что вот-вот сползет с кучи сена на жесткие доски амбара. Его место было именно там, там, куда он попал – с размаху, спиной упав картинно впервые в жизни на сено – случайно, ненамеренно, нежданно, и он боялся до смерти из этого места пропасть, потерять ощущение места… Тонике мягкие пальцы, пахнувшие табаком и жаренным мясом, коснулись кожи у него под носом, коснулись губы и осторожно убрали надоедливую соломинку. - Отдохнем здесь, и к рассвету вернемся. – Лениво, почти безучастно, но с потрясающей мечтательной верой в лучшее впереди, проговорил Жан Де Нуар. Он растянулся рядом и сразу же почти перевернулся набок, сложил на груди руки и подтянул к себе длинные ноги. И возвращение, и то, что вот сейчас они здесь будут лежать и тихо трезветь, и звездная строчка, проглядывавшая в щели крыши амбара, и человек рядом с ним, и сено, и доски, и все, все, что было вокруг – ему нравилось. И нравилось то, что нравилось. И нравилось то, что он знал: тому, рядом с ним, нравилось тоже. - О чем вы говорили? Когда уходили? – Спросил собиратель историй, упираясь пятками в пол, и стараясь не сползать дальше, и окунувшись уже сонною головой в бесконечную, сияющую ночным светом, нежную теплую пену забытья, так, что кончиками ушей уже задевал ее, но не погрузил еще сами уши. - О моей церкви. Я строю. – Отозвался Господин Жан, так же – отмашкой, сонно, без лишних слов. – О Мари. Много бегает. Та, что с гор. - Граф, - чуть только повернул к нему голову молодой сказочник, - а спрошу? – Он хотел сказать, должно быть, «Могу ли я спросить» или «Могу ли узнать», но там, внутри, во власти пены, был другой язык, и голова юноши все дальше в пену погружалась. – Зачем Вы меня привезли? - Это хитрая хитрость. – С усмешкой, доброй и мудрой, безмерно усталой и тоже заоблачно нежной, не по возрасту и не по характеру, подаренной звездной пеной, ответил молодой граф. Он придвинулся к Люсьену чуть ближе и коснулся влажными прохладными губами его щеки в целомудренном, истинно братском, сердечном поцелуе, и после приблизил еще чуть-чуть свое лицо к лицу молодого человека и тот, сам того не сознавая, не предпринимая ни малейших попыток или движений со своей стороны, словно все происходило само собой, помимо его воли, поцеловал графа в губы. Вдумчивым, внимательным и неспешным, с привкусом ночным облаков был тот поцелуй. В последствии, Люсьен вспоминал, как в сарае Бриана Беке ему снился сон, туманный и небывалый, и во сне этом его точно поцеловал кто-то в губы – но был ли то Жан Де Нуар, или Мария, или даже Изабель, с ее розовым сочным ртом, или дочка Беке, которой он не разу не видел, но которую называли красавицей, он вспомнить не мог.
Sandra_Hunte: Эххх... "Никому нет дела до ленивца Сида".
нафаня: Неправда. Я просто еще не дочитал последний кусок. Твой стиль замедляет мой и так черепаший темп еще где-то на порядок.
нафаня: Я прочел. С большим удовольствием. И настроился в продолжении на некоторое количество растерзанных девушек - наконец "славный городок Эвиль" начинает оправдывать свое название!
полная версия страницы