Форум » Общий раздел » Черный Замок, ориджинал. Часть первая. » Ответить
Черный Замок, ориджинал. Часть первая.
Sandra_Hunte: Название: Черный замок. Ориджинал. Рейтинг: от G до PG-13. Примечание: автор не претендует на историческую точность и абсолютною историческую грамотность. Место выбрано условно, время – шестидесятые годы восемнадцатого столетья.
Ответов - 35, стр:
1 2 All
Sandra_Hunte: Маркиза, во вдохновенно-голубом платье, делавшем ее чуть более хорошенькой, чем следовало бы, несмело подняла на Люсьена глаза. В приемной губернатора они были одни, и Изабель не решалась заговорить с мужчиной, с которым так весело, неуемно и не без обаяния щебетала в течении опавших, точно пестрые, но своевременно увядшие цветы, карнавальных дней. - Вы, мсье, остановились у господина Де Шавиньи? – Осведомилась она, комкая в руках белый платочек, (совсем не такой белый, как чашки и пальцы Жана), и напряженно глядя в пол. Неверные, неловкие слова царапали ей горло и грудь, перекрывали дыхательные пути. - Я перебрался на днях в замок Нуар. – Отозвался он, чуть заметно кивнул, поощряя поступок девушки, решившейся наконец начать, и ободряюще улыбнулся. - Нуар?.. – Вырвался у нее испуганный возглас, и маркиза застыла, точно на полпути, в неестественной позе, всем телом подавшись к собеседнику и замерши, не достигнув цели. - В чем дело, мадмуазель? – Обеспокоился шевалье. – Что Вас так огорчило?.. Мне казалось, с мадмуазель Марией Де Нуар вы добрые подруги… - Все так… - Вымолвила несмело Изабель. – Все так, сударь. А только что не говорите… - Она вздохнула, изысканная манера речи изменила ей, на смену великосветскому слогу явился лексикон деревенской барышни. – Что не говорите, эти господа меня пугают. – Завершила она, собравшись с силами. – Я не за что бы не решилась поселиться в Этом их доме. - Дом не хуже прочих с точки зрения пригодности к жилью, да и красив он безмерно! – Горячо вступился Люсьен за то немногое, принадлежавшее семейству Де Нуаров, к чему симпатией он проникнулся всецело. - Все так, мсье. – Согласилась Изабель покорно, голос ее дрогнул, маркиза вновь робко, кротко опустила глаза. - Нет, мадмуазель, прошу Вас, если Вы хотели мне что-то сказать… - Спохватился собиратель историй, решив, что, по всей видимости, с излишней горячностью говорил только что и вышел за рамки приличий. - Я только… - Она с особым ожесточением прикусила нижнюю губу, на розовой губке выступила незаметная почти, крохотная бусинка крови. - Прошу Вас, маркиза. – Подбодрил девушку молодой сказочник, всем своим видом выражая доброжелательность и внимание. - Вы ведь, должно быть… Вам, должно быть, известно о печальных событиях… прошлого… - видимо, ей хотелось употребить другое слово, более привычное, но менее приличное, однако маркиза вовремя пересилила себя, - этой во всех отношениях достойной семьи? – Изабель напряглась всем телом, вцепилась мертвой хваткой в подлокотники кресла, выпрямилась в струнку и осмелилась-таки взглянуть собеседнику в лицо. Люсьен вздрогнул, его кольнул секундный озноб, едва ли он сам мог бы объяснить, что именно так испугало его во взгляде девушки, однако готов был поручиться, что в эту минуту в глазах ее не осталось и следа прежней очаровательной застенчивости. На смену скромности и робости явилось ожесточение азарта, сосредоточенность и рвение охотника, нетерпение, любопытство, страх, страсть – безграничная страсть, глубоко запрятанная и, казалось бы, невозможная в этой натуре. - Я знаю, что госпожа графиня покинула этот мир при весьма… трагичных обстоятельствах. – В действительности, ни Мари, ни Жан никогда не заговаривали о матери и как-то очень ловко обходили вопросы о семье, однако Люсьену действительно было известно, что старая графиня изволила отойти в мир иной двумя годами ранее, и, по недоступным пониманию причинам, собиратель историй почти уверен был в том, что умерла она… не лучшим образом. Изабель вздохнула, казалось, с облегчением, звериное ее напряжение улетучилось, глаза вновь засветились мягким и робким, стыдливо-небесным светом, на губах проступила улыбка, должно быть, юная маркиза обрадована была тем, что рассказывать и убеждать ей не придется: гость и так посвящен в подробности. Странно, но Люсьен вновь ощутил себя гостем, чужаком, пусть и желанным, пусть и ласково принятым, но нездешним, неуместным, незнающим… да, чужим. Между ним и этой девушкой – хорошо ему понятной девушкой – лежала пропасть, через которую он не в силах был перешагнуть. Да что там, перешагнуть. Перескочить, перелететь. «Опасно ходить по болоту, не зная ни приметы, ни тропы…» прозвучал в его голове полный мудрого печального укора голос Жана Де Нуара. Безусловно, опасно. Хотя бы уже потому, что Они видят тебя, а ты не знаешь о Них. - А-га… - Проговорила Изабель, собираясь с духом для нового удара. Удара? Почему удара? Почему именно это слово пришло ему в голову? Разве сам он не хотел услышать? Не просил ее говорить? Не выпытывал буквально эту губернскую сказку? Да, да, все так… и все же что-то было неправильное – в том, как она говорила, в том, как он пытался заставить себя слушать. – Быть может, шевалье, я многого не знаю… я провинциалка, воспитана в глуши, не все новые веяние могу восприять… но… скажите мне, - последняя фраза прозвучала с нажимом, произнесла ее маркиза неожиданно окрепшим голосом, словно вопрос, который она собиралась задать, давно и мучительно не давал ей покоя, а ответить на него и рассеять сомнения было ровным счетом некому, - разве правильно это… разве нужно… можно разве возносить молитвы Господу нашему Иисусу и каяться в грехах своих там, где произошло самоубийство? – Она почти кричала, в лице ее отражался непритворный ужас и, в то же время, отчаянная мольба: «Скажите мне, что Вы так не думаете! Скажите, что это не так!». Собиратель историй попросту не нашелся, что ответить, да и не вполне понял он, о чем шла речь. От интеллектуального конфуза его спас лакей, доложивший, что «Господин губернатор ожидает шевалье Де Ферми». Люсьен соскочил с места, торопливо кивнул маркизе и чуть ли не бросился в кабинет губернатора, точно сам Людовик принял его прошение об аудиенции. И громогласная напыщенность слуги, и брошенный ему в спину знающе-снисходительный взгляд, обычно столь раздражавшие молодой сказочника, показались ему благодатью Божьей. Губернатор, человек средних лет, маленький, худенький, лысеющий, с большими сухими круглыми глазами и вековой скорбью в лице, стоял у стола, ожидая гостя. Должно быть, он не вполне доверял своему знанию этикета и поднялся заранее, чтобы не опозориться перед парижанином и не показаться невежей. Безусловно, веры в величие и вес губернаторского звания в нем было раз в десять поменьше, нежели в его слугах. - Господин Де Ферми! Необычайно рад Вас видеть, что же Вы не заходили? Мы Вас раз только и видели, в первый день, у моей супруги… ну да что это я, Вам, конечно же, не до нас… я теряюсь в догадках, что могло Вам понадобиться в провинции? Разве что природы наши – не рауты светские, оно ясно… - Тараторил он без умолку, без пауз, на одном дыхании, глядя куда-то в бок и перебирая лихорадочно пальцы правой руки – пальцами левой, изредка, украдкой, мельком поглядывая на гостя. - Прошу прощение, мсье… - Люсьен поклонился запоздало. - Да что там, бросим эти церемонии!.. – Замахал руками господин Де Рест. - …я только к Вам за разрешением… господин граф Де Нуар рассказывал о здешних пещерах и упомянул… - Ну право же, не стоило Вам беспокоиться из-за таких мелочей! – Вскричал де Рест, он был чрезвычайно возбужден и оказался совсем уже близко, обнял Люсьена за плечи, энергично кивая… - Послали бы слугу, я расписался бы… да и к чему Вам разрешение, шевалье! Вы же не какой-нибудь там браконьер из черни… Вы дворянин! Да к тому же еще и из самого Парижа! Как господину графу, человеку умнейшему, могла прийти в голову такая нелепость! – И тут же губернатор спохватился, притих, чуть опустил голову, чуть приспустил веки, убрал руки на грудь и направился к столу. – Впрочем, я конечно же выпишу Вам, по всей форме… я уверен, однако, что и без бумажек господин Де *** не стал бы возражать…- И тут, словно нечаянно что-то припомнив, совершенно уже разбитый и огорченный, он повернулся к собирателю историй. – Простите, шевалье, досадное недоразумение, я бы никогда себе… однако правила… видите ли, я не смогу Вас пропустить к холму Буфло. – Де Рест сжался весь, точно провинившийся школьник, ожидающий выговора от строгого учителя. - В чем же дело? – Осведомился Молодой сказочник. Губернатор почесал подбородок, выдохнул, долго и тяжело, и произнес. - Сегодня утром там произошло убийство. – Люсьен мгновенно вскинулся, господин Де Рест поспешил его успокоить, однако от прежнего радостного волнения в его тоне не осталось и следа. – Ничего важного, крестьянка, нашли в овраге… однако там сейчас считается опасно и я, увы, к своему глубочайшему сожалению… я не могу позволить Вам пойти. – С горечью заключил он и развел руками, словно говоря: «Ничего еще не бывало со мною ужаснее. Все бы сделал, только бы Вам услужить, а тут – такое… забери черт этих чумазых, вечно с ними морока!». И тут, с глубочайшим для себя удивлением, молодой сказочник осознал, что формулировка «Словно» здесь не уместна. Нет, губернатор действительно сказал то, что собиратель историй решился только представить. Еще около получаса молодой путешественник оставался в кабинете у достойного чиновника. Сперва Де Рест расспросил Люсьена о родственниках: «Не нашел ли кто покой и в нашей глубинке? Быть может, у нас с Вами есть общие друзья, а мы и не подозревали – не правда ли, забавно?», и тот уклончиво ответил, что в этой провинции родни у него нет, да и знакомых не много, разве что в Эвиле, но да, безусловно, было бы забавно. Затем губернатор выразил безграничное восхищение масштабы личности господина графа, «Какой широкий ум! Какой кругозор! Вы не находите, мсье?», в чем сказочник с радостью поддержал его. Потом последовало кофе. Пока расставляли прибор, чашки, - чисто вымытые, выскобленные, и все же желтоватые, - конфетницы и молочники, господин де Рест полюбопытствовал, как продвигается творческий процесс, «Уверен, Вы нашли прелюбопытнейшие мотивы…», и шевалье Де Ферми был вынужден признаться, что хотя здешние места изобилуют интересными сюжетами, (при этих словах губернатор, назвавший сюжеты мотивами, покраснел и втянул голову в плечи, точно пристыженный школьник), он еще не достиг значительных успехов. Губернатор выразил глубочайшее сожаление. На второй чашке он осмелел слегка и принялся рассказывать о своей супруге: «Она редчайшая находка! Бриллиант! Бриллиант в дорожной пыли, так сказать!». На третей чашке осмелел Люсьен и решился заговорить о событии, вызвавшем его живейший интерес. - А не могли бы Вы подробнее сказать, мсье… что произошло? Как именно произошла эта трагедия? Господин губернатор произвела на Люсьена в целом приятное впечатление, однако, выслушав гораздо более учтивые и доброжелательные, несколько даже раболепные пожелания швейцара и оказавшись наконец на улице, молодой путешественник вздохнул с облегчением. На подобных людей сладко было рисовать карикатуры и шаржи, изредка приятно было топить излишки времени в обществе их обильных семейств – многочисленных и откормленных словно бы на убой – но терпимыми из Де Ферми находил лишь в малых, четко отмеренных дозах. Первый дом славного города Эвиля находился в двух улицах от рыночной площади, и до его подъезда в равной степени доносились как звуки, так и запахи униженной жизни и униженного люда. (Подобное определение Люсьен дал обитателям и образу жизни достойного города не потому, что жизнь их и образ разительно отличались от жизней и образов прочих обрезков великого французского народа, отличались в худшую сторону, а потому скорее, что губернаторский и дворянский слог жизни поражал своей возвышенностью и сугубой литературностью). Пахло хлебом и теплой пылью, пахло луком и свежим навозом, свежей листвой и полевыми цветами, нагретым камнем, яблоками, ванилью. Откуда-то совсем издалека долетал нездешний, скромный и непризнанный, отринутый прохладный металлический запах с захудалой речушки, запах изгой. В уши молодого дворянина ворвалась беззастенчивая ругань, «божье» женское причитание, лязг железа и конский топот, и непередаваемый, не поддающийся расщеплению на составляющие шум людской возни. Люсьен самодовольно улыбнулся, отмечая, что французский народ, долженствующий быть главным героем, потребителем и, в сущности, создателем всех его произведений, как никогда к нему близок. Этот народ не стеснялся говорить, как не стеснялся молчать, он не боялся громко заявить о себе и получить не менее громкий, не менее ясный и явственный ответ. Люсьен, без сомнения, поселился бы в гуще этого самого народа, если бы только не опасался, что ответы, которые он получит, вне зависимости от своего желания, на свои вопросы, окажутся чрезмерно ясными. «Не могли бы Вы подробнее сказать, мсье… что же произошло?», спросил он господина Де Реста, и господин Де Рест, уклончиво и гуманно, сообщил ему о кровавом, нелицеприятном происшествии в горах. Господин Де Рест, бесспорно, стремился пощадить слух и тонкое художественное восприятие своего гостя, тем более, что несколькими часами раньше человек, принесший печальную, обременительную весть, точно так же щадил слух и доброе чуткое сердце самого губернатора. Господин губернатор был глубоко человечен – «очеловечен», пришло почему-то Люсьену на ум, - он, бесспорно, был так же чужд крови и всяческим иным проявлениям жестокости, мерзости приземленной жизни. Господин губернатор не терпел эпатажа, почти на уровне физиологии, и избегал тошнотворных, натуралистичных подробностей… вот только молодому сказочнику казалось, и это чувство он, несмотря на все приложенные старания, не мог отогнать, что тон его до отвращения схож с тоном Мари Де Нуар, говорившей: «О каком-то мальчике, какой-то веревке, какой-то балке…». Де Ферми предпринял очередную попытку думать лучше об окружающих людях и постарался перейти на размышления о более насущной проблеме: куда ему отправляться теперь и что следует передать графу, ожидавшему его на прогулку. В тот момент, когда старания литератора почти увенчались успехом, и он начал было придумывать вежливое и вместе с тем тонкое, оригинальное объяснение, плеча его коснулась, тактично и ненавязчиво, мягкая, чрезмерно тонкая для мужчины рука. Люсьен обернулся, так же спокойно и мягко, в полном сознании верности происходящего. Граф Де Нуар, человек, ради которого стоило попотеть, придумывая впечатляющую отговорку, стоял у него за спиной. Его правая рука, с обнаженной серовато-бледной кистью, с искривленным, болезненно-беззащитно подогнутым мизинцем, по-прежнему была протянута к Де Ферми, и теперь, когда молодой человек повернулся, кончики тонких, поразительно хрупких пальцев Жана касались его груди. Другой рукой граф удерживал а поводу двух смирных до крайности гнедых лошадей, в ней же держал грубую кожаную перчатку. В такую же перчатку была затянута кисть его левой руки, и, нужно отметить, перчатки были Жану попросту необходимы – настолько странное, почти неприятное впечатление производили при дневном свете его призрачные, ломкие пальцы. Люсьена поразила мертвенная бледность кожи графа, при всей своей живости и красоте, которую восприимчивый Де Ферми не мог не отметить, в привычной обстановке, в обстановке, наполненной жизнью, Господин Жан походил на безнадежного раненного, или, быть может, на покойника, оставленного в заморозки в часовне и пролежавшего не менее двух дней. «У меня лучшие яблоки! Весь город знает мои яблоки! Мои яблоки лучшие во всех четырех холмах, всякий добрый христианин подтвердит!», заверещала на площади не в меру вспыльчивая и ретивая торговка. Граф расплылся в улыбке, полной домашней нежности и узнавания. Улыбка его оставалась прежней, трогательной и обольстительной одновременно, но Люсьен никак не мог побороть в себе неприятие. - Идемте, мой милый сказочник. – Предложил Жан собирателю историй. – И прекратите на меня таращиться, мы знаем, что Вам больше повезло. – Де Ферми предпочел отложить расспросы и, приняв повод одной из лошадей, направился вместе с Де Нуаром вниз по улице, постепенно удаляясь от шумной рыночной площади, откуда доносилось им вслед: «Ты еретик! Как есть, еретик! Отец твой был гугенотом, вот христианские яблоки тебе и не по вкусу!» «Я свою родню знаю, а вот в твоем саду, на святом распятье клянусь, мертвец закопан!» «А нечего знать тебе, что в ее садах за беда – свою бы землю при себе держал, а то и нету!» - Я вынужден огорчить Вас, граф… – Сам того не сознавая, Люсьен снова начал именовать Де Нуара графом, хотя после печальной сцены у маркиза и куда более настораживающей сцены в приемной, после того, наконец, как он из заросшего тиной пруда вытащил мокрое тело графа, почувствовал волшебно-гладкое, совершенное прикосновение его фарфора к своим губам, он решился называть нового друга не официальнее, чем Господином Жаном. Исключительно нездоровый вид Де Нуара вызывал брезгливость и непомерное, хоть и неопознанное еще, разочарование. - В овраге нашли покойницу, я знаю. - Нетерпеливо и с видимым раздражением прервал собирателя историй молодой граф. Легкое раздражение и легкое же презрение в его тоне показалось бы естественным, непременным его составляющим, таким же, пожалуй, как запах дыма и табака, неотрывно следовавший за графом даже после купания в пруду, если бы не безмятежная доброжелательность, выказываемая ранее. Через презрение они перешагнули недавно, точно так же, как и через формальное обращение «граф». - Могу я узнать, куда мы, в таком случае, направляемся? – Осведомился Люсьен, еще более раздосадованный и немного сверх меры резкий. Против ожиданий, Жан в ответ одарил его новой, куда более пленительной улыбкой, и пояснил, избавившись мгновенно и без затруднений от излишнего напряжения. - Не так далеко, мой милый Люсьен. В дом одного моего знакомого, доброго фермера. - Брови его, ближе к носу, поднялись в подкупающе невинном жесте, губы сложились в женственную, отчасти жеманную, напряженную полу-улыбку: «Давайте сегодня лгать от души и красиво, мой милый». Выдержав незначительную, короткую паузу, он добавил, по-мальчишески дерзко, поспешно, с забавным натуральным озорством. – Гугенот, с воистину лучшими яблоками. – Он взлетел в седло, легко и грациозно, и все же от Де Ферми не ускользнуло мимолетное, почти незаметное его движение: уже оседлав лошадь, молодой граф чуть склонился к холке животного и судорожно сжал поводья. На лице его изобразилось глубочайшее, отчаянное и отчаянно же удерживаемое, задавленное страдание. Наблюдательность оставалась выигрышной чертой собирателя историй и, быть может, позволила бы ему стать весьма сносным писателем, если бы ей не препятствовала во всем его врожденная и крепкая, неутолимая и неуемная осторожность. Подчиняясь этому своему второму основному качеству, которое сам он предпочитал считать первым и которым гордился, молодой сказочник оставил свои наблюдения при себе и выехал из города в молчании, про себя строя различные предположения относительно противоречивого внешнего вида и странной гримасы Господина Жана. Через Северные Вотора двое всадников выехали на проселочную дорогу, сырую и разъезженную. Пару раз им попадались глинистые участки, и лошади опасливо, настороженно и неохотно ступали на скользкий путь. Собиратель историй подумал о том, что ни одно животное по доброй воли не пойдет по пути, который может принести ему беду, если только человек, не видящий дальше собственного носа и часто намеренно не замечающий предостережений свыше, не направит его туда насильно. «Мы выбираем не лучший маршрут», заметил Люсьен и прибавил про себя, с особенной горечью: «Если мы выбираем». Сделав не более полу-лье, всадники свернули в поле. Ехали шагом, граф на полкорпуса выдвинулся вперед с намереньем указать спутнику дорогу, однако Де Ферми сам с легкостью угадывал направление и даже более того – он без малейшего движения со стороны Жана, без подсказки или указания, решился свернуть, хотя золотое поле, в которое они углубились, ни чем не отличалось от прочих, тянувшихся по обеим сторонам дороги. Прежде Люсьену не случалось ни разу попадать в поле. Дикость подобного положения и в то же время изумительная красота золотого моря, в котором он в состоянии был разглядеть каждую каплю, поражали воображение, приветственный, непривычно громкий шорох, настойчивость, с какой, ему казалось, пылающие волны нахлестывали на всадника и лошадь, сила и, главное, изумительный, почти невозможный масштаб, объем явления, простор, по четырем сторонам, сплошное солнечное море зачаровало молодого сказочника. Он чувствовал его целиком. Замечал едва уловимое поблескивание колосьев, ощущал прикосновение к теплой, рассыпчатой земле – словно шел по ней босыми ногами, а не ехал верхом, остро, мощно, прибоем в нос ему бил запах негретых трав (злаки ведь были травами? А волны золотого моря составляла пшеница? Люсьен не смог бы отличить пшеницу от овса, даже если бы в горло ему упиралось острие шпаги, а познания натуралиста должны были решить его дальнейшую судьбу. В любом случае, он дал себе слово описать это волшебное, невероятное впечатление, этот подавляюще мощный образ, и решился спросить у молодого графа, что все-таки произрастало на поле), примятых и сломанных стеблей, навоза и земли, - земельный запах показался очень сладким, - запах самой жизни, незнакомой, чуждой обитателям замков и аборигеном модных гостиных. Юноша сам не заметил, как заставил с шага лошадь перейти в галоп. То же произошло и с конем Де Нуара. Оглушительный стук копыт, стук крови в ушах представлялся Люсьену ритмичным и величественным шумом набегающих волн. Оба молодых человека неслись по полю, в безотчетной надежде окунуться наконец в золотое море, соединиться с ним, пока безупречная гармония, союз безбрежной небесной синевы и живого золота, чьих берегов они не видели и коему не полагалось никаких берегов, не нарушился. Берега появились. Обвалились, с коротким и безжалостным металлическим лязгом. Поле, безупречно ровное, пошло дальше по наклонной, вниз. Внизу расположилась деревушка, а за нею поднимались серые бесформенные, неожиданно уродливые Большие Холмы. Пожалуй, слишком большие. Граф придержал коня, Люсьен последовал его примеру, и если бы молодой сказочник не был так увлечен нахлынувшим на него потоком невероятно эстетичных образов, он непременно бы заметил всю ту же болезненную гримасу, вновь проступившую на бледном лице Де Нуара. Дождавшись, пока спутник приблизится к нему, и пытаясь отдышаться – очень скрытно, словно делая вид, будто в воздухе не нуждается вовсе, словно находя нечто предосудительное в том, что ему может понадобиться воздух, в том, что чаще будет подниматься его грудь и приоткроется рот, - улыбаясь, скорее искренне, но на удивление устало, почти измучено, он указал на деревушку. - Это там. Хутор у самого подножья холма Буфло, минут двадцать езды. – Шевалье взглянул туда, куда показывал его спутник. Между сонно-коричневой деревушкой и то свинцово-серым, то серо-желтым пустынным холмом пролегала узкая полозка зелени, и, постаравшись хорошенько, на ней можно было разглядеть три каких-то постройки. Хутор. – Девушку убили чуть выше. Я думаю, они видели тело и знают, какого размера была дыра в ее груди. – Люсьен, разглядывавший деревню, представлявшую собой букву «F», с щегольской завитушкой-хутором кверху, поспешно перевел взгляд на Де Нуара, дабы убедиться в том, что улыбка его пропала, и, следовательно, веселая беззаботность в его голосе – не что иное, как игра воображения. Разумеется, надежды собирателя историй не оправдались. Улыбку он нашел на прежнем месте, она, пожалуй, стала шире и естественнее. В ней чувствовалось больше… огня. Решив, что для одного для он испытал слишком много неприятных находок на разведанных местах, Де Ферми тронулся с места и до конца пути прилагал все усилия, чтобы больше не видеть затянутой в черное спины, а уж тем более лица графа. Эвиль молодому человеку, при специфическом его понимании благополучия, показался городом неровным и уж, во всяком случае, не слишком богатым. Безусловно, слишком богатой не показалась здравомыслящему человеку и деревушка у холма Буфло. Красивые – по крайней мере, украшенные по мере сил – большие и светлые дома чередовались с непонятными, несуразными, обветшалыми постройками. Из-за дощатых высоких сплошных заборов и покосившихся плетней вырывалась буйная зелень, в одном месте сорвало калитку и из гусиного хлева гуси выбрели на пыльную дорогу. Слышалось со дворов птичье кудахтанье, топотня и беспокойный, тревожный и несмолкающий шелест разнообразнейших кустов, деревьев и еще Бог знает чего. У дороги, на неряшливо сколоченной скамье, сгрудились ребятишки, не то, чтобы грязные, вполне аккуратные, но уж конечно не чистые. На их ободранных, в пятнах-каплях присохшей грязи, и в других пятнах, загорелые, местами веснушчатые, местами совсем белые, болтались деревянные сабо, на босых стопах. Мордашки их, неприятно и незнакомо живые, показались Люсьену необычайно уродливыми и словно скорченными. Они без умолку тараторили, но разом смолкли, увидев всадников. На скамейке разложены были кругом скорлупки от желудей. О чем говорили дети, Де Ферми не понял – казалось, говорили они на другом языке, странно знакомом, но непонятном. В деревню въехали они откуда-то сбоку, и вскоре добрались до хутора. Он отставал от прочих домов на расстояние совершенно несущественное, сразу за ним шел зеленый луг, на лугу выдавался крохотный, пологий холмик, на холме росло деревце – маленькое, до невероятия живописное, чудно изящное деревце. Под ним колыхалась плавно высокая, сочная зеленая трава. Весь пейзаж имел вид необычайно родственный, примелькавшийся, приглядевшийся – словно десятки, сотни раз он видел подле себя сию картину. Пожалуй, одна только сломанная телега, накренившаяся и брошенная на лугу, выбивалась из общего ностальгически-родственного образа… Огорожен был хутор с одной стороны – со стороны деревни, больше символически, потому как невысокий заборчик вполне можно было бы обойти. Три пятна, ранее увиденные молодым сказочником, оказались хозяйским домом, амбаром и большим сараем для скота. Помимо прочего, были там и постройки поменьше, назначение которых Люсьену, сугубо городскому жителю, определить не удалось. Всадники остановились у калитки, граф, пригнувшись, свесившись с лошади и протянув руку, постучал, бесцеремонно и громко. Глухой стук, по сухому дереву, разнесся далеко. Жан прислушался, упустил молоток и досадливо потер холеные пальцы. С минуту ничего не происходило, затем зашумели кусты сирени, рассаженные у забора, и к калитке выбежал мальчик – такой же растрепанный, беспородный и одичалый, пожалуй, как прочие деревенские мальчишки, но в чистой рубашке и синей курточке, шитой ему по размеру, в башмаках и шерстяных чулках, с острым носом и крупной головой, длинным ртом и рассыпчатыми русыми волосами. Он не глядя отпер калитку и потянул за собой лошадей – Де Нуар бросил ему повод, шевалье поступил точно так же. Введя лошадей на свою землю, ровно так, чтобы ни одну не задеть калиткой по крупу и не прищемить ни одной хвост, мальчик, однако, бросил поводья, захлопнул калитку и, шутовски, комично и неловко, не усматривая смысла в церемониях, поклонился, одной рукой указывая на дорожку к дому. Всадники спешивались, хотя Люсьен и недоумевал, на кой черт был разыгран этот спектакль. Господин Жан первым направился к дому, а проходя мимо мальчишки, провожавшего его бдительным, жадным и блестящим, ждущим взглядом, бросил, так же озорно и весело, с нескрываемым удовольствием: - Пистолет не дам. – Мальчик фыркнул, сморщился и в спину гостю скорчил рожу. Почти не хромая, легкой походкой, не столь грациозной и вкрадчивой, какой пользовался в светском обществе, шире шагая, пошел мимо главного входа, на боковую веранду. Мальчишка, тем временем, расправив аккуратно складки несуществующей юбки, сделал реверанс в обе стороны и протанцевал, жеманно сложив вытянутые ручки, влево и вправо по дорожке. Невольно, Люсьен расхохотался, и та неловкость, что он ощущал, отправившись в чужой дом, к жужжим знакомым, через границу своего, обжитого, приличного и выскобленного до глади мира, рассеялась разом. - О-го-го! Кого это я здесь вижу! – Раздался звучный, извечно насмешливый и желчный, отнюдь не низкий и небасистый голос, (что свойственно было местным жителям, а в понимании Де Ферми – всем провинциальным простолюдинам, проще говоря крестьянам, вообще). Широко расставив огромные руки к ним спускался широкий, высокий и крупный, почти совершенно лысый мужчина с грубоватым, но крайне умным лицом, с пытливыми, не отпускающими, недобрыми и острыми глазами в окружении веселых и хитрых морщин. Хитрого в нем было много, он словно знал тоже что-то такое, что предстояло только узнать его окружению, и отнюдь не спешил своим знанием поделиться. В чем-то лицо его, совершенно некрасивое, но значительное и запоминающееся, странно походило на лицо молодого графа, столь тонкое, аристократичное и сложное. Этот человек сгреб графа в охапку, обнял, прижал к округлой, выставленной вперед по-гвардейски к груди и, оторвав от земли, сделал с ним полукруг. Жан Де Нуар и без того казался до крайности хрупким, почти женственным, а в эту минуту, в сравнении со здоровым, громоздким фермером, Жан показался Люсьену созданием неземным, почти невесомым. Он соскользнул на землю, смеясь и оправляя камзол, а собиратель историй видел еще его тонкие руки в черных рукавах, мягко опустившиеся от бычьей шеи хозяина. - Я не один, Бриан. – Тихо, едва ли не украдкой, с легкой довольною улыбкой граф кивнул на молодого сказочника. Фермер кивнул ему, почтительно и совершенно серьезно. - Прошу в дом, мсье… - Голос его звучал вполне уверено, с равной долей уважения, выказываемого как гостю, так и себе самому, собственному делу и дому. - Это Люсьен Де Ферми. Ты слышал. – Все так же, едва сдерживая смех, представил Люсьена Де Нуар, прежде, чем тот успел назвать себя шевалье и зарекомендоваться полным именем, по этикету, или же, напротив, представиться, не выказав простолюдину должного почтения. - А! Господин писатель! – Протянул человек, расплываясь в широкой, не лишенной доброжелательства усмешке. – А я Бриан Кебе, добро пожаловать к нам. – Еще р ...
Sandra_Hunte: ... аз любезно кивнув нежданному гостю, Бриан обернулся к молодому графу и, чуть нагнувшись к нему, уперев руки в бока, обратился к нему. – Жано, ты дорогу забыл? – В его насмешливо-ласковом, совершенно свойском, чуть покровительственном тоне явно было что-то, неприменимое к Де Нуару. Люсьен даже вздрогнул, он знал, что Так с собой никому и никогда Господин Жан разговаривать не позволит. Однако, вопреки ожиданиям, тот только застенчиво, опустив глаза в землю, покачал головой и, чуть ли не оправдываясь, прикусив губу, досадливо и почти брезгливо коснувшись нервными пальцами серой щеки, ответил. - Мне нужно умыться. Идите, я подойду. – Кебе пожал плечами с выражением «Как знаешь», и жестом предложил Люсьену подняться на террасу вслед за ним. На просторной веранде стоял круглый отполированный стол без скатерти и довольно грубые деревянные стулья, местной работы. В глиняном кувшине, на углу перил, стояли маргаритки – белые и рыжие. Из дверного проема, с подносом в руках, быстро семеня и сосредоточенно глядя себе под ноги, вылетела женщина, в светлом опрятном платье, белом переднике и белом чепце. Поставив поднос на стол, она суматошно оправила чепчик, так и не взглянув на гостя, подбежала к нему и крепко поцеловала в щеку. Женщина была уже в возрасте, на желтоватой коже проступало множество мягких морщинок, маленькие, чуть раскосые, прищуренные глазки быстро и очень уж несерьезно, ни на чем в действительности не задерживаясь и толком ничего не подмечая, шарили по лицам и предметам. На лице ее застыло выражение извечного чуть приторного неправдоподобного благодушия, она с готовностью демонстрировала темно-желтые, но целые и ровные еще зубы. Должно быть, в прошлом женщина была достаточно миловидна и считалась хорошенькой, однако чувствовалось, что душа ее в старении за телом не поспевает и, выйдя из категории хорошеньких девушек, она предпочитает изредка проходить дальше и впадать в детство. Что-то было в ней очень глупое. Что-то непрошибаемое. Женщинам ее склада удавалось, как правило, прекрасно ладить с детьми, а чудесная непосредственность и веселость сочетались в них с почти феноменальными упрямством, ограниченностью и эгоизмом. Оторвавшись от Люсьен и сжав его приветственно за плечи, она стояла секунду, глядя на него с радостью и гордостью, а после улыбка на ее правильных тонких губах закисла и вовсе сползла с лица. Она резко отдернула руки, громко, испуганно выдохнула и отступила назад. - Нази готова всех расцеловать – ей не жалко. – Прокомментировал хозяин. – Вы садитесь, мсье. – Указал он на один из стульев и, налив себе вина в оловянную кружку, выпил залпом. - Вы извините меня, мсье, - затараторила Нази, расставляя посуду с подноса и накрытые салфетками тарелки с едой. Она даже зарделась. – Никак не ждали. Мы Вам очень, очень рады! Так приятно увидеть новое лицо… - Это мсье Де Ферми. Ты слышала. – Заметил невозмутимо ее супруг: по тому, как он держал себя в обществе этой женщины, Люсьен предположил, что они женаты. - О! – Воскликнула она подчеркнуто счастливо и театрально изумленно. – Ну Вы порадуете нас хорошим рассказом, мсье? – Оба они изъяснялись чисто по-французски, без малейшей примеси местного диалекта, без просторечных выражений. - Я надеялся, Вы мне что-нибудь расскажите. – Улыбнулся вежливо Люсьен, усевшись и отпивая из стакана, предложенного ему хозяином дома. Нази радостно, энергично кивнула, безмерно воодушевленная его ответом. Вернулся молодой граф. Серая мертвенная бледность с лица его сошла, на место ей явился обычный цвет его болезненного, но не внушавшего опасений лица. На скулах проступил даже легкий нежный и свежий румянец. - О!.. – Удивленно, но как бы что-то понимая и припоминая выдохнул тихо Бриан Кебе. - Антрепризка для отца. – Так же поспешно, так же досадливо и нехотя отозвался граф, усаживаясь рядом с Люсьеном. - Хитрая хитрость? – Поддразнил молодого друга хозяин дома. – Гляди, сам себя перемудришь. – Господин Жан скромно пожал плечами, улыбаясь застенчиво и слабо. Собиратель историй воззрился на него чуть ли не с негодованием. - Но ведь я должен был ехать с Вами, - указал Де Нуар, подкупающе кротко склоняя голову. Улыбка его стала совсем мягкой, едва насмешливой и странно, глубоко печальной. …а еще слышал я байку про бестолковую ведьму, что училась кататься на палке, да угодила к кюре в дымоход. Не прошло семи месяцев, как в доме том ребеночек родился. Священник, от чрезмерного употребления скромных сил своих христианских, помер, а сыночек остался. И так вот, по наследованию, возглавляет теперь он местный приход, руководствуясь, со смирением, советами маменьки… Анастази Беке в прошлом была няней Мари Де Нуар, и действительно обожала детей. Своих у нее было двое – взрослые уже дочь Элен и сын Жорж, говоря о последнем, муж Анастази опускал гладкую лысую голову почти до самого стола и выразительно ее качал. Чувство, отражавшееся на его лице, более походило на застарелую злость, чем на сожаление. Элен, по видимости, радовала родителей лучше, однако милейшая Нази не упустила случая посетовать на ее счет. - Двадцать четвертый год ведь, как мне не волноваться? Старая женщина, нужно, чтобы все пристроены были. Да и внуков посмотреть хочу. – Она мечтательно прикрыла глаза и продолжала, радостным щебетанием, позабыв мгновенно о своем унынии или же, напротив, желая таким образом его разогнать. – А она к нам приезжала из Марселя, Жано. – Анастази вскинулась, выпрямилась, словно говоря всем своим видом: «Так-то!». – Какая она красивая. – С силой, с истовой материнской гордостью заключила хозяйка дома. – Пошла по улице, среда, утром все по своим делам – а и то оборачиваются, смотрят. Наш сосед вилы выронил. - Вот не поверишь, Нази! – Живы, быстро, напористо подхватил ее муж. – Иду я как-то по Улице сам, и тоже этот кретин что-то там себе своротил. Какой я красивый, наверное. Загляденье! – Люсьен прыснул со смеху раньше, чем успел подумать о том, будет ли это прилично и не заденет ли это достойных чувств достойной хозяйки. Граф смеялся вместе с ним. Супруги не смеялись: Нази горестно воздела руки, загрубевшие, но чистые, призывая народ и небо в свидетели своей скорби. Бриан помрачнел: ему поднятая тема была откровенно неприятна. Молодому путешественнику мысль о причинах подобной неприязни не приходила, однако Господин Жан прекрасно понимал эти причины и разделял чувства хозяина дома. Ему не хотелось думать о том, как пускают слюни вслед его дочери, и уж пуще о тех, кто слюни пускает, ему стыдно было даже смотреть на дочь и на прохожих, и он с трудом сдерживался, чтобы не схватиться за палку покрепче да не разогнать воронье, и главное, уж конечно, считал оскорбительным для себя похваляться текущим положением дел. Что-то нечистое, что-то мерзкое виделось ему в том, что ребенок, да, в сущности, еще ребенок, а если бы и девушка – так тоже все одно, становится предметом всеобщего желание и всеобщих же липких мыслишек. Сходные чувства испытывал, глядя на свою сестру, бессменную диву балов и салонов, Господин Жан. - Полно, Нази, этого ты можешь мне не рассказывать: сам бьюсь! – Поддержал он несчастную женщину, не ведавшую, что такого страшного она сделала, похвалив любимую дочь. – На Мари всякий любоваться рад, но если бы я знал, куда ее девать, счастливее меня бы не было! – Нази не ответила ничего, только глянула хитро, очень уж многозначительно, на Люсьена. Граф неопределенно повел плечами: «Еще до дела далеко!». Господин Беке, бывший инженер-оружейник, сам себя с гордостью именовал занудой и поступал тому соответствуя. Повествуя молодому графу о своем житье и своих делах, он назвал проблему куда более важную, по его мнению, нежели замужество дочери. Сосед его, тот самый, которого он назвал кретином и который ронял то вилы, то косу, заглядываясь на улицу, остался должен ему часть земли. Восемь лет на той земле, что была, жил Бриан преспокойно, однако как-то раз утром нашел на него стих порядка и, взяв с собой мерную нитку, обошел он участок. - Что получается, значит? – Разъяснял он молодому другу. – Земля моя. Но черта-с два ее мне кто-нибудь отдаст! К тому, конечно, любителю глядеть я приходил, он мне ответил: «Иди ты, Бриан, со своею ниткою… куда хочешь». – Трудно было определить, выбросил он крепкое словцо из-за жены, из-за двух дворян, сидевших в этот день у него за столом, или из-за укоризненно глядевшей на него жены. – «Бабка была, она там кол вбила, где бабка вбила, там и моя земля». - И что ты стал делать? – Участливо спросил его граф, облокотившись о стол и подперев рукой подбородок: приготовившись долго слушать. - Ну и тяжба идет второй месяц. Дураков учить надо. – С полным пониманием своего тяжелого положения и полной же решимостью от своего не отступать ни на шаг, отозвался мсье Беке и поскреб щетинистую щеку. - И сколько там? Большой ущерб? - Три метра. – Развел руками хозяин дома. - Полтора. – Вставила Анастази. Вид у нее был подлинно страдальческий. - И так они тебе нужны? - Нет ну, ну давай еще и это отдадим… - Повертевшись неловко, помыкавшись в обе стороны, отвечал хозяин хутора. Еще что-то там они говорили, а Люсьен тем временем раздумывал: почему так уж невозможна для него женитьба на Мари? Ведь она была невозможно, это он знал, и знал, что поделать с этим ничего не может. Не может поделать, не может хотеть, не может жениться на Мари Де Нуар. Почему не может? Он не знал. Не мог. Просто не мог. Она была так красива, так умна и изысканна, так, наконец, богата, прекрасно образована и лучшей дворянской крови, однако Люсьен совершенно точно мог заключить: он готов был выбрать себе подурнее, поглупее и попроще, с предками поскромнее, но… поскромнее. Он был почему-то уверен в том, что при всех своих неоспоримых достоинствах Мари не найдет себе жениха, или, по крайней мере, найдет не здесь, где достоинства ее слишком уж выставлены вперед и слишком явно исключительны, и не скоро. Он думал о том, почему мужчины не желают жениться на таких женщинах. Девушках. Женщинах. Готовы любить их, охотят их видеть, хотят их трогать, но ничего общего перед лицом мира с ними иметь не хотят. Прискорбно. Нечестно. Неясно… - …ладно, спорить с тобой! Расскажи лучше гостю какую-нибудь байку, он на них падкий. - Байку? – Сощурился Беке. По его загорелому лицу разлилось довольство, он чуть сощурился и откинулся на стуле. – И о чем бы? Слышал я байку про бестолковую ведьму, что училась кататься на палке, да угодила к кюре в дымоход. Не прошло семи месяцев, как в доме том ребеночек родился. Священник, от чрезмерного употребления скромных сил своих христианских, помер, а сыночек остался. И так вот, по наследованию, возглавляет теперь он местный приход, руководствуясь, со смирением, советами маменьки… - Нази изобразила глубочайшее нравственное возмущение. Граф прикрыл лицо руками. Люсьен понял, что это, должно быть, местная шутка, и он просто не в состоянии понять ее соль. «Не в состоянии. Я не в состоянии жениться на Ней». - Не злобствуй так, метр Беке! Тебе с ними до конца дней твоих в соседстве жить. - Что правда, то правда. Затеяли опять… светопреставление. Я вам, католикам, поражаюсь, сколько на свете живу. Урожай не годный – Бог не рад, дождь идет – Божье дело, мерзавец какой-то девушек режет – конец света близок! Я в городе уже и о Жеводанском звере слышал. Много дураков для одного места. – Собиратель историй насторожился. - Девушек? А были и другие? - Эта третья. Остальных крестьяне находили, а тут * разглядел в овраге и в крик. - Я его понимаю. – Заметил мягко молодой граф. – Давайте есть свинину и хватит про Это мясо. Поездка на хутор запомнилась Де Ферми не только тягостными размышлениями и новом известии о мертвых девушках, но и необычайно обильной, вкусной и странной едой. С середины дня просидели они почти до двенадцатого часа ночи и Люсьену, равнодушному к еде и не отличавшемуся особенным обжорством, казалось, что непрерывно он что-то лопал. Занимали его так же и разговоры – обрывочные будничные рассказы и ярко обыгранные, театрально рассказанные воспоминания. В разговорах этих незачем было искать изящества мысли и слова, но изможденные, измученные высоким искусством составления спичей мозг и язык сказочника отдохнули на славу. Он слушал, порой с искренним интересом, порой между делом, в пол-уха, отсмеивался, отшучивался – просто, но действенно, без прикрас, сочувствовал Нази в ее бедах, и в первой беде – в том, как прогадала она с замужеством, и хвалил ее стряпню, и почти не смотрел на своего спутника. Мысли о Черном Замке и о Мари, о том, что непременно нужно было скорее что-нибудь решать, оставили его. Ночью, в нежном сумрачном сиянии – не звездном и не лучном, а каком-то совсем особенном, - хозяин дома проводил их на сеновал. Хозяйка предлагала им комнаты, но граф возразил, что в комнатах они не хуже поспят у себя, и Бриан его возражения поддержал. Люсьен был вдребезги, но приятно пьян и по большинству счастлив, а его спутник – совершенно спокоен, что бывало с ним крайне редко, доволен и умиротворен. Им было хорошо. Пожалуй, впервые с того дня, как вошел в Эвиль, вообще впервые за долгие, долгие годы мучительных метаний, злых, мгновенно воспалявшихся укусов неудовлетворенного самолюбия и неподходящей, нестоящей жизни Люсьену Де Ферми было прекрасно и мирно. Он никуда не хотел уходить с душистого, подсохшего свежего сена, на которое свалился с высоты собственного роста, с размаху, не хотел шевелить ни руками, ни шеей, ни в чем, ни на «вот» не хотел менять своего положения. Не хотел стряхнуть соломинку, щекотавшую ему верхнюю губу, не хотел подвинуться назад, хотя чувствовал, что вот-вот сползет с кучи сена на жесткие доски амбара. Его место было именно там, там, куда он попал – с размаху, спиной упав картинно впервые в жизни на сено – случайно, ненамеренно, нежданно, и он боялся до смерти из этого места пропасть, потерять ощущение места… Тонике мягкие пальцы, пахнувшие табаком и жаренным мясом, коснулись кожи у него под носом, коснулись губы и осторожно убрали надоедливую соломинку. - Отдохнем здесь, и к рассвету вернемся. – Лениво, почти безучастно, но с потрясающей мечтательной верой в лучшее впереди, проговорил Жан Де Нуар. Он растянулся рядом и сразу же почти перевернулся набок, сложил на груди руки и подтянул к себе длинные ноги. И возвращение, и то, что вот сейчас они здесь будут лежать и тихо трезветь, и звездная строчка, проглядывавшая в щели крыши амбара, и человек рядом с ним, и сено, и доски, и все, все, что было вокруг – ему нравилось. И нравилось то, что нравилось. И нравилось то, что он знал: тому, рядом с ним, нравилось тоже. - О чем вы говорили? Когда уходили? – Спросил собиратель историй, упираясь пятками в пол, и стараясь не сползать дальше, и окунувшись уже сонною головой в бесконечную, сияющую ночным светом, нежную теплую пену забытья, так, что кончиками ушей уже задевал ее, но не погрузил еще сами уши. - О моей церкви. Я строю. – Отозвался Господин Жан, так же – отмашкой, сонно, без лишних слов. – О Мари. Много бегает. Та, что с гор. - Граф, - чуть только повернул к нему голову молодой сказочник, - а спрошу? – Он хотел сказать, должно быть, «Могу ли я спросить» или «Могу ли узнать», но там, внутри, во власти пены, был другой язык, и голова юноши все дальше в пену погружалась. – Зачем Вы меня привезли? - Это хитрая хитрость. – С усмешкой, доброй и мудрой, безмерно усталой и тоже заоблачно нежной, не по возрасту и не по характеру, подаренной звездной пеной, ответил молодой граф. Он придвинулся к Люсьену чуть ближе и коснулся влажными прохладными губами его щеки в целомудренном, истинно братском, сердечном поцелуе, и после приблизил еще чуть-чуть свое лицо к лицу молодого человека и тот, сам того не сознавая, не предпринимая ни малейших попыток или движений со своей стороны, словно все происходило само собой, помимо его воли, поцеловал графа в губы. Вдумчивым, внимательным и неспешным, с привкусом ночным облаков был тот поцелуй. В последствии, Люсьен вспоминал, как в сарае Бриана Беке ему снился сон, туманный и небывалый, и во сне этом его точно поцеловал кто-то в губы – но был ли то Жан Де Нуар, или Мария, или даже Изабель, с ее розовым сочным ртом, или дочка Беке, которой он не разу не видел, но которую называли красавицей, он вспомнить не мог.
Sandra_Hunte: Эххх... "Никому нет дела до ленивца Сида".
нафаня: Неправда. Я просто еще не дочитал последний кусок. Твой стиль замедляет мой и так черепаший темп еще где-то на порядок.
нафаня: Я прочел. С большим удовольствием. И настроился в продолжении на некоторое количество растерзанных девушек - наконец "славный городок Эвиль" начинает оправдывать свое название!
полная версия страницы